Юлия Мамочева - Виршалаим

Ты в своём полусне
сам с собой – одинок.
С неба валится снег;
ты – с ног.

Снег идёт по зиме,
ты – по Москве.
Нос заложен; взамен
вот тебе – сквер

с деревом, с лавкою – бес —
спорно, внаём.
Падает снег с небес,
ты – на неё.

Разом, как аккумуля —
тор, что в тебе,
сел и сам, полудремля,
тоже теперь —

И запрокинул лицо
в тёмную высь.
Чувствуешь? Сыпет хрустальной пыльцой,
звонкой, что птичий свист…

Чувствуешь. И открываешь рот,
что держал на замке:
снег – сладковато-хрустальный сироп —
тает на языке.

Солнце встаёт, горизонт
в утре топя.

Встань и ты, моё золото:
верю в тебя.

Если был я попутчиком
каждой из прежних зим,
То двадцатая мне без повода – поводырь:
На вокзал притащила, втолкнула там в магазин,
Где купил я в дорогу пряников и воды;

По перрону – волоком; в третий вагон – пинком:
Ошалелый диктатор, безжалостная госпожа…
О зима, я под кайфом – я под твоим каблуком;
Вот лежу на полке, дрожащим дышу потолком…
Еду в Питер – без сожаленья и багажа.

Позвоночником чую: внизу наливают чай,
И отхлёбывают помаленьку, боясь расплескать, и…
Да плевать. Я один, но невелика печаль.
Я чуть-чуть не в себе, но в тепле и в родном плацкарте.

С ложа сложно ли спрыгнуть? Раз – и в тамбур лечу,
Да качаясь, как табор, который – незнамо куда.
Чую: тянут карман, подобно магарычу,
Сигареты, помятые пряники и вода.

В тамбур выйдя, как в люди, долго и глупо курю,
После – будет милей согреваться в уснувшем вагоне!..

И декабрь мне понятен, аки дикарь – дикарю,
И тепло в животе —
по-детски,
по-новогоднему.

Боженька, я – рождённый в рубашке балбес:
Джокер (шальной, но везучий) в Твоей колоде;
тот,
что, лишь заплевав
потолок небес,
в нём узнаёт перевёрнутый кем-то колодец —

и, не дождавшись дождя, вопит: мол, «колотит
ливень нещадно» и «всё ну совсем – капец».

Всякий раз,
чуть заслышав подобный рёв,
уши заткнуть торопился усталый Ты;
тучи нахмуривал так, будто каждая – бровь…
Чуя, что капает, я взнывал, как волдырь.

И, громыхнувши от боли: «Уймись, пустобрёх!» —
Ты выпускал меня сухоньким из воды.

Всякий раз
сценарий бывал таким;
в этот – расплата из сцены выросла плахой.
Ты надо мною смеёшься: «Ну что, арлекин?
Что, доигрался? Мокни, шутник, да не ахай!..»
И, словно карту, кладёшь меня кверху рубахой.

Падаю в землю лицом, как усталый пахарь.
Дождь. Осознание. Сжатые кулаки.

Ты не думай, что я сейчас о пустой ерунде начну
Или лгать: ты – Егор, а такого кто объегорит?
Я тебе расскажу про мою нелепую девочку,
Что бесстрашно влюбилась в хранимый тобою город.

Я однажды позволил ей поглядеть на него;
Было дурочке-дочке в ту пору от силы девять,
Но, вернувшись, заплакала: «Батюшка, не неволь!
Отпусти навсегда!..»

Коли чувства – так что поделать?
Нет, ты слушай, Егорий: я не о ерунде ведь!..
Обливалось гранитное сердце моё Невой

Восемь лет потом. Было тесно во мне её топоту,
Словно пульсу – в груди того, кто сам – в предынфарктном.
Потому и разжал я объятия, зная по опыту,
Что в любой блокаде хуже, чем – перед фактом,

Пред которым однажды поставил я всё-таки дочь,
Ветром выдохнув ей в лицо: «Хорошо. Поезжай».

А когда она улетела в конце концов,
Сам, щеками июльского неба жарко-пунцов,
Так взрыдал, что гид расшумевшихся парижан
Пробубнил: «Селяви, с Петербургом случился… дождь».

До чего доревелся: налёт золотой послезал
С куполов,
а гранит артерий
тесным Неве стал!..

Ох, Егорий… Твой град – получудище-полу-Сезам:
Открываясь, глотает тех, кто ему – инвестор.

Питер плачет дождём: дочь Москве отдалась невестой —
И столица, кажется, верит таким слезам.

Понял ты,
что всерьёз не любил
ни девочки, —
раз вглядевшись в зарю.
Так узнаёт близорукий,
впервые надев очки,
что близорук.

Так ты – вслушался,
как невозможно —
в музыку:
как в тишину.