Юлия Мамочева - Виршалаим

Мысли искрили боками шальных окуней.
Настю мутило: пытаясь дышать ровней,
Светом захлёбывалась: то горело в ней
Сердце,
гирляндно ёкая, —
праздничной ёлкой.

Жари подобной не было на Руси:
Закипела вода,
и окуни
да
караси,
Отплескавшись, в январево скопом сварились, и
Настя в сон нырнула. В январь – беспросветно ёмкий.

По вагону метро надтреснуто воет нищий,
Заполняя пространство пугающей вонью дна.
Он потрёпан и непонятен, как толстый Ницше
На коленях у парня с гривою цвета пшена.

Нищий жалобно-горд, словно плечи этой старухи,
Что согнулись под тяжестью еденных молью лат.
У неё голубые глаза; голубиные руки:
Вот одна – на поручне, вот другая – кулак.

Он идёт по вагону, почти как румянец – деве,
Опустившей блондину голову на плечо.
– Люди добрые! – вслух.
Про себя же, конечно: – Где вы?..

Он идёт по вагону. Он, кажется, обречён,

Потому-то внезапно встаёт и взрывается песней,
Хриплым эхом далёкого «Эх, гуляй, молодой!..»

И старуха
как-то дерзко
срывает перстень
И кладёт на его распахнутую ладонь.

Нищий воет: песня душит, как редкий невод;
Шелохнёшься ль под сетью шальных-то «люлей-разлюлей»?

Вновь идёт, как дождь – из голубеньких глаз неба,
Что стекает слезами по сжатой в кулак Земле.

Здравствуй, нынешний дом.
Жаль, что – мой ненадолго, наверное.
Мы похожи: взоры обоих застеклены.
Ты, как я, напряжён: разветвились чёрными венами
древеса по сиреневой коже скуластой стены.

Что предчувствуешь? Слóва молчанье твоё – ёмче,
хоть в глазах и рябит
валящим с небес серебром.
Я сижу на снегу, на иголках – игрушкою ёлочною…
Я – один, но – дитя; няньки ждут меня всемером.

Дам ответ им, бедам, однажды —
да сам – на экзамене,
что идёт, как снег,
двадцатую
зиму
теперь!..

Заметает. Ввалюсь-ка в квартиру, которую занял,
что монету минуты покоя – скиталец!.. Глазами
загоришься, дом:
в эту ночь
я
ещё
в тебе.

На миг,
в какой
за свершением злодеянья ты
застала меня, —
пыл бравады во мне
угас.
Раз – волосы, неврастенически пританцовывая, —
стоят.

Тот миг был точкою,
что – свинцовая;
до странного – крошечной: шесть миллиметров диаметром…
Да, точкой, которая ставится между глаз

убийце дружбы. Ставится, как кресты,
на свежих могилах, над коими небом – «прости…»

У небосвода в правом боку – жжёт:
Кожей гусиной бедняга поэтому жёлт.
Печень солнца раздута… в бордовый пожар;
Ветер, как выдох больного, порывисто-горек.

Корчась на голой земле, небосвод-алкоголик
Стонет: «Спасите, пожалуйста! Ну пожа…»

Выпил он воздух столичный —
со смогом,
со смаком;
Выкурил за неимением табака —
И почернели, став многотучьем косматым,
Лёгкие, что уж больше – не облака.

Вот и лежит, на правый сетуя бок,
В коем (как печь или печень) горит закат.
Сердцем из пьяницы рьяно стучится Бог,
Запертый в смоге, как в чёрной дыре рюкзака:
Чаду хлебнув, Всевышний Пигмалион
Рвётся в город, который покинул Он.

В городе этом нечем дышать: небосвод
Высосал воздух его до дна – из горла;
Выхлебал жадно – и кажется: лопнет вот-вот,
Точно рюкзак, объевшийся барахла.

Город в плоть его вóткнут – пиками крыш:
Странно пустой, забывший звон богомолия;
На мертвеца, почернев, небосвод похож…
Только ведь Бог-то в нём бьётся: мол, город, услышь!..
Дескать, узри: над тобой расстегнулась молния!..

Вжик – умывает столицу ночной дождь,
Свежею кровью хлещет из неба чёрного.

Небо смолкает, чуть вышептав: «Боженька, Бож…» —
Верно, забыло, спросить-то хотелось о чём Его.

Помнишь сам ещё, как это —
быть окружённым дверьми,
Из которых ни от одной не дано ключей…
Мон ами, нынче я – про сей церемонный мир,
Где чуть только ты – сам не свой,
так сразу – ничей.

Не один я: тут прочих – тьма; только к этой тьме
Ни душа не лежит, ни глаза не привыкнут. Вою,
Как свободой дышавший – среди рождённых в тюрьме,
Что, вовне не бывав, её-то и кличут волей.