Юлия Мамочева - Виршалаим

В том, кто выслушал, сердце, расплавясь, как «маасдам»,
Растеклось золотою лавою пряной сути.
И рванул он с места – искать по разным местам.
И, ища звезду, всё шептал: «Принесу, принесу тебе!..»

Ночь застала его на реке: там нашлась звезда;
Но, на мост взбежавши, тщетно скакал он дó неба.

А потом рассмеялся. И просто упал с моста —
За второю звездой, что цвела у реки на ладони.

Ты живёшь в районе от слова «рай»,
элитном от слова «эль»,
отхлебнув какого, становятся чуть волшебней.
Ты живёшь – и, право, не умирай:
попросту – не умей,
мною будучи принят последнейшим из решений.

Ты живёшь. Наливаешься хмелем таким,
какого ни йоты в вине,
становясь счастьем – самой его квинтэссенцией.
Вот и кажутся рёбра корсетом тугим:
ты, родной, всё огромней – во мне!..
Ты – во мне. Ты пускаешь корни в районе… сердца.

Он сперва не поверил, но это, бесспорно, ОНА была,
хоть и казалась
переписанной набело,
мелом по аспидной темени вечера. Выросла
перед глазами, не вместясь в поле зренья,
как не вмещается эпидемия вируса
в городские границы.
Вот хмурится: «Сколько же
раз я тебя просила курить-то бросить?»

Это она была – разве что взглядом острее;
это, бесспорно, она была, хоть и с кожей
цвета такого же,
как
его ранняя
проседь.

– Я у прохожего нынче стрельнул. Впервые.
Образ, бледнея, таял.
Затяжка. Выдох.
Снова она —
да плотью табачного дыма.
Снова она —
забывшая пахнуть дынно,
пахнуть живо, словно цветы полевые.
– Даша… Пожалуйста, не пропадай из виду!..
Даша, пожалуйста, больше не смей… рассеиваться.

Впрочем, она и прежде бывала рассеянной;
он улыбнулся.
А призрак… А призрак – тоже.
– Помнишь, меня ты выгнала? Знай: оставила
С чёрной раною, с бездною вместо сердца
в этом театре жизни пустым фарисеем на
сцене греметь, монологом пьесу итожа…

Парень умолк потому, что она растаяла;
вновь затянулся, выдохнул.
– Глупый!.. Миленький,
наше-то «вместе» лишь на четыре месяца
пережила я.
Он драно напрягся мимикой:
– Я уже – на год. И, веришь ли, впору повеситься.

– Глупый. Там – хуже.
– Хуже – с дырой внутри!..
Сетует Бог – поневоле, мол, недодал я
дней-то им сотню счастливых да двадцать – сверх…

– Но…
– Да плевать на болезнь твою, Дарья!.. Дарья!..
Знаешь, ведь я до сих пор…
– Не кури. Не кури…

Ночь. Сигарета истлевшая. Сонный свет
старого фонаря.
Он – к киоску. Нервно
пачку порвавши, закуривает вторую,
третью, четвёртую… Дымом кашляет в небо:
в небову мякоть – чёрную да сырую,
словно земля – для спящего в ней молодым.

Нет её.
Нет её.
Нет ЕЁ, будто и не было.

Ночь.
Одноногий фонарь.
Безобразный дым.

Они плевали мне в спину —
И было их пруд пруди;
Им было, конечно, стыдно
За то, что я – впереди,

Хоть шёл и изрядно хромая
Да ртом побелевши в мел:
Туман-то густел, как марля,
На ощупь же я лишь умел.

Я вёл их. Был всяк, как на исповеди,
Кануть боясь, – правдив:
Никто не смел в спину выстрелить,
Маячащую впереди.

Возвращался он
неизбежно, как Одиссей,
Чтобы пот – потопом… Однако о том – потóм.
Обозначась в дверном проёме без капельки семь,
Он её выпивал, садился – как был, в пальто —

За рояль и на монохромное выпускал
Боевое поле – десятку резвых фигур.
И играл, и играл, словно ветер – по лепесткам;
Так играет ребёнок с вечностью в море песка,
Нарезая звёздами лихо её фольгу.

…А в дверную пробоину люд неизбежный тёк,
Обступая потопом роялевый островок.
И кратчайшею стрелкой – в часы заточённый стрелок
Через Север полуночи – время гнал на Восток.

Бар хмелел. Музыкант, почти испуская дух,
Лихо вечность вязал десятком пляшущих спиц.
С ней играл он – играл ошалело, часов до двух;
А потом направлялся к стойке, шатаясь, – пить.

Бесновалась толпа, вознося его до небес;
И дрожала реальность приторно-вязким желе…
Часовая стрела утыкалась в Восток, и без
Самой капельки три музыкант уходил – невесть
Куда, зачастую на стуле забыв жилет.