Юлия Мамочева - Виршалаим

Бойся не той, что в муках, не той, что в бою,
И не шальной, напророченной – в двадцать семь:
В славную вечность я выращу суть твою:
Брагу спасу, а сосуда не жаль совсем.

Вдребезги – тело? Сжавшись в единый нерв,
Брызги тебя – с колючих слижу осколков,
Чтобы выкричать дух твой, им опьянев,
В небо, которое слышало – скольких, скольких?..

Нет, даже – в очи Божьи, они синéй! —
Чтобы – ливень на землю сквозь небо осеннее…

В памяти бойся погибнуть моей, только в ней.
Бойся – той, что без права на воскресение.

Клён, возведённый в квадрат окна, линяет,
Пёстрою гривой залысиваясь втихомолку.
Скоро ночь изначальностью уравняет
С лучшею залою – злую твою каморку.

Хлынет тьма в комнатушку чернильной жижей,
Этим в убогий куб её возводясь,
Скоро не станет берлоги закатно-рыжей —
Так что покажется: не было отродясь.

Мраком глухим захлебнётся постылая рухлядь:
Стол да кровать; захлебнёшься и ты, дружок.
Бездну вместивши, стены не смогут не рухнуть,
Ибо ничто пределов не сбережёт.

Вырастут вкруг бескрайние чёрные степи,
Слитые с чёрным небом в единый сплав.
И пространство постигнет энную степень
(Ту, что в-почёте-почивших уравнивать с теми,
С теми умеет, чьи головы – громно – с плах) —

Но отторгает её пробуждения ради,
Стóит рассвету взъерошиться шкурой лисьей…
В кубе найдясь, ты увидишь в оконном квадрате
Клён – да не столько заспанный, сколько – лысый.

мы не в масть друг другу ни мало-мальски:
не переносишь на дух, не веришь на слово;
дескать, за то, что в москве я живу – как в маске,
консервируясь заживо, «она-нас»-ово.

пусть же тебе в твоей поверится вырице —
как во второе пришествие, как в «на часах – шесть»,
в то, что невозможно не законсервироваться,
если вокруг – жесть.

У меня на плечах – теплица, в которой – стук;
Все, кому ни скажу, – хохотать, будто байками потчую.
Только я-то знаю: в моей голове растут
Сорняки – на неровной почве, на нервной почве…

И в гранитное темя бьются ретивой Невой,
Многолистно твердыню зеленью волн лаская,
А порой пробиваются, как сквозь асфальт, сквозь него
Чуть заметными изумрудными волосками.

Зацветут сорняки – наступает весна в голове
Много раньше, как правило, чем за её пределом;
Надувается солнечным звоном теплица – в терем,
Надувается – в город, выросший на Неве.

Когда Иисуса хлыстали, Отец молчал:
Молчал – да всем миром во всяком сыновнем волосе
Так, что казалось хохочущим палачам,
Будто бичами свистеть и не страшно вовсе.

Эх, насосалась крови песчаная стынь!..
Эх, распахнули Сына над нею израненным!..
И несчислимой жутью взошли кресты
Вместо звёзд в безмолвном небе Израилевом,

И, взойдя, в нём горели две тысячи лет —
Так что глядеть было вязко меж рёбер и липко —
Словно на мёртвую птицу, растоптанный хлеб
Или на поруганье святого лика.

А потом случилась осенняя ночь.
В ней – электричка; она – в Ленинградской области.
В тамбуре – парень: бутылка, хохот и нож;
Женщина: вопль во всяком дрожащий волосе.

В тамбур – третий, который: «Ну что ж ты затеял!
Слушай, оставь её! Слушай, давай по-мужски?»
Зелень стекла – о темя, и сразу – темень;
Сразу – молчанье: молчанье, в каком – ни зги.

Сразу – молчанье, какое есть – ненасытность,
Есть – шевелящийся в рёбрах тесный клубок…
Это у третьего искры из глаз посыпались
И из каждой
вырос
распятый
Бог.

Сердце в грудину – обухом.
Сытясь его стукачеством, я
Знаю: во мне ты – опухоль
Злокачественная.

Выкричать бы недосказанное,
Запертое – из Аушвица,
В коем ты – метастазами
Расползаешься.

Дым из ушей: в голове, околесицей взрыдывая,
Гул багровеет – прожорливый да пожаристый.
Рыбонька внутричерепного безрыбия,
Не умирай во мне. Не умирай, пожалуйста.