Григорий Карянов - Золотые колосья

Когда я пишу, то я морщу лоб,
И брови хмурю всегда,
«Ах, какой чудак!» – обступивши гроб,
Скажут все, кто пришел сюда.

Свою жизнь изложил он за пару строк,
И от этого вся беда,
«И теперь его нет» – усмехнется Бог,
Значит взял меня на небеса.

И в стихах своих будто бы пророк,
Я о скорой смерти писал,
«Спи спокойно брат!» – взяв мое перо,
Скажет тот, с кем я рядом дышал.

Третьего дня как приехал,
А в чувство никак не приду,
И было мне не до смеха,
И голова как в бреду.

Дорогу верстами мерил,
Да монетам счет не имел,
И каждой собаки верил,
Зная собачий удел.

Свободу растрачивал лихо,
Да себя же загнал в капкан,
Я запел о Родине тихо,
Да про жизнь, что повидал.

И встав на ноги, цепи-змеями,
Что сжимали худую грудь,
Моими стальными идеями,
Расползутся куда-нибудь.

Рад что приехал, да толку,
Не будет здесь от меня,
К себе засяду в каморку,
Снова, до третьего дня.

Я пишу, наверно, последнее,
От отчаяния перевожу бумагу,
В моей жизни стихотворениям,
Я вручаю медаль «За отвагу».

В них я словно всех призываю,
Признаваться себе в поражении,
И к веревке тяжелый камень,
Да петлею тугою на шею.

Я по-новому землю приветствую,
И сбивается ритм от волнения,
Улыбаюсь и совершенствую,
Одиночества, своего, упоение!

Погода хрипела и кашляла,
Да холод пробирал до костей,
Из всех моих братьев, младшего,
Послали поить коней.

Сгущались молчаливые сумерки,
Но уж так было заведено,
Отца, мы дети, слушались,
Да и уважали его.

А конюшни не видно нашей,
Все скрывает лихая метель,
И фигурка нашего Сашки,
Из виду пропала, как тень.

Чуть позже, пурга свирепее,
Становилась, а Сашки все нет,
И отец одевшись быстрее,
Отправился к конюшне во след.

Примкнули к окну и смотрели,
И ждали, вернулся отец,
И был он мертвецки бледным,
Да ведро то держал в руке…

Нашел, говорит, близ речки,
А сына своего не нашел…
И глаза наполнились вечной,
Печалью, и скорбью притом.

Погода хрипела и кашляла,
Да холод пробирал до костей,
Не знаю, забрал ли Бог младшего,
Младшего из всех сыновей…

Здравствуй, друг мой с Окраины,
Прохудилась у Вас слышал земля,
И как сено на площади брошены,
А на шее у всех петля…

Так зимою что толку биться,
За богатый погибать урожай?
Чему было суждено уродиться,
То на площади и пожинай.

Не смотри на соседей – не лучше,
Им живется в наш нищий век,
Слухи, что соседу все легче,
А на деле, он как ты – человек.

Ты к себе привлекаешь внимание,
А на нашей земле хоть мороз,
И устали не меньше вашего,
Только стоит ли… – вот в чем вопрос!

Я открыто сказать не сумею,
Говорю как есть, не тая,
Друг мой, тяжело – я верю!
Только побереги себя.

Рви сердца моим именем в клочья,
В вековых, заключенный, цепях,
Одинокой душе твоей волчьей,
Быть растерзанной на площадях.

Когда в небе застывший месяц,
На тебя посмотрит с тоской,
Ты в глаза ему весело смейся,
Или по-волчьи вой.

Бей моим именем, бей,
И рукой прикасайся к ночи,
Словно ее касается зверь,
Рви сердца моим именем в клочья.

Насладись небо громом и ливнем,
Летний зной осушил все вокруг,
До безмолвия под осиною,
Мокнет старый отцовский плуг.

Бесконечные грома раскаты,
Под них так хорошо засыпать,
Да запах дождя и мяты,
От чего так легко дышать.

Черная пелена ночная,
Заволокла всю небесную высь,
Эх природа! Моя родная,
Не сердись ты на нас, не сердись.

Перезвонами капель хрустальных,
Ороси деревни луга,
И словно в стихах моих ранних,
Перечеркнутой станет строка.

Мне бы теперь устоять,
Да мне бы твои позиции,
Перестать, наконец, молчать,
Вступить в ряды оппозиции!