Татьяна Алфёрова - Территория Евы

Скорее, запах солнца в сгибе локтя.

Посвистывая в дудочку, бредет

беспечно память по дорожке ломкой.

Как девочка больная – то поет,

то плачет, то пугается до крика.

И силится понять, но не поймет,

что от нее хотят. И голубика

безумных глаз подернутых кругла.

А дудочка – отрывистей и дальше.

Глазами провожают до угла.

Потом не видно.

С табуретки даже.

О чем забыть? Так сразу и не вспомнить.

С дождя начну, пожалуй. Да, с дождя,

навязшего до яблочных оскомин

(плыл аромат антоновки из комнат),

мы свет не зажигали, приходя.

О чем еще? О гневе электрички,

Вспухавшем ярко-алой полосой

всё мимо дома с падающим криком,

как выдохом: «Домой хочу, домой!»

О еженощных бдениях под крышей,

о черной кошке, что сама пришла,

о тех словах, что на свету не слышим,

привычке – к ужину прибор поставить лишний,

о колченогой вздорности стола.

О том, как на пол падали предметы,

когда калитка принималась ныть,

как застывал в пути полунадетый

намокший плащ, как ворохом газетным

пытались печь немного протопить.

О голосах под гладким бересклетом,

о запахах, о пустоте дорог.

Как обещало что-то наше лето.

И не исполнило. И умерло в свой срок.

То ли сигаретный привкус,

то ли о тебе память.

А луна торчит – фикус,

словно среди льдов Папанин.

На пол всё летит книжка.

Долго так летит, плавно.

Стрелочка часов ниже

уползла: рассветом поплавать.

Под землей бежит провод

телефонный (потрудись, ну-ка!)

Уголками губ тронуть

разбудившие рассвет звуки.

Не звала гостей, хозяйка, ввечеру?

А зачем ходила в воду глядеть?

В неразбуженном высоком бору

принималась песни странные петь?

Обронила из косы гребешок,

растревожила травы забытье.

Слышишь, в печке заиграл уголек,

заварилось колдовское питье.

То не с желтым клювом пестренький дрозд,

то не конь всхрапнул – балуй! – у ворот.

Что за чудный на порог всходит гость,

поднесенную чарку берет?

Ай, хозяйка, пропадешь, пропадешь!

Не за тем ходила в бор вековой.

Ты зачем на плечи руки кладешь?

Ах, хозяйка, Бог с тобой, Бог с тобой.

Месяц народившийся

слева колдовал.

Белая трава прокричала в ночи.

На огне оставленный

липовый отвар

фыркал в раскаленные кирпичи.

Сумасшедшей речкою

льется говорок.

Милая волшба напоит уста.

Приведут в дом серые

пальчики дорог

беглеца – поди, убегать устал.

Пряный привкус ягоды

на твоих руках.

Падает звезда в гулкое ведро.

Что же мы целуемся

впопыхах?

Двери уходящему

в темноту открой.

Выкрою двух куколок – мятой набью.

Мятой земляной и всякой травой.

Говорил вчера еще – не люблю.

Повяжу двух куколок бечевой:

голову на голову, ноги к ногам.

У калитки тропочку заплету.

Неужели думаешь – так отдам?

Изопьешь, голубчик мой, маету.

Не люблю – мне сказывал? А забудь,

как я обнимала, вереск вила!

Ты слова мои – по зернышку ртуть

соберешь, как мед тяжелый пчела.

С каждым шагом месяца, милый мой,

будет сердце жалиться обо мне.

Позабудешь, как это – быть домой,

плавает иголочка в полотне.

Ой, успеть бы затемно – скоро петух!

Что стежков – как родинок на руке!

Свет окрест (без света ярче) потух.

Белая плотвичка заиграла в реке.

Уголек изменчивого русла,

воздухом – подковки, свет сухой.

В зелени мохнатой и огрузлой

кто-то шарит наугад клюкой.

Капли отрываются от неба,

тучи раскрывают вечный бор.

Из окна растягивает невод

тонкая свеча. Ведро. Топор.

Щелкает задвижка, лес отрезав.

Походи вокруг, забор высок.

Будет день колюченький и трезвый.

Пес залает. Острый след. Песок.

Немного осталось воды и земли.

Вот он, огонь, сладковатый тлен.

Ослик (на площадь на нем везли)

последним изведал ног моих плен.

Сок белладонны, пьянящая мазь.

Вижу – над крышами, в дальний лес,

с визгом и хохотом пронеслась

стая подруг по кочкам небес.

Разве раскаюсь я, кожей впитав

острые струи, полночный лик?

Что мне ваш потный жалкий пятак,

золото сыпавшей!

Ты, старик,

зелень усталости – знал когда?