Татьяна Алфёрова - Территория Евы

инжир осыпает крышу,

и пьющие персик осы,

и ослик длинноволосый.

Фотограф бредет по пляжу,

при нем обезьянка и сумка,

и пляж дернет шкурой сонно,

когда на нем ветер спляшет.

Наверное, на полустанках

состарились шумные тетки,

ведерки свои истерли

с картошечкой и сметанкой.

Состарились ждать приезжих.

А море осталось прежним —

ни сини не меньше, ни соли.

Приснилось бы хоть, что ли.

Только то и запомнила – свет не свет,

пыль и мамины лекции на столе,

да громадный и белый от двери блеск,

и картинки нестрашные из Рабле.

Я, наверное, снова была больна

и, наверное, долго была одна.

Но не ждать никогда уже так легко,

ненавидеть горячее молоко

за пузырчатость пенки, за масла вкус.

Я теперь одна не боюсь.

Куда ты, Нелли? Век кончается.

Так уходили в девятнадцатом

в вуалях газовых красавицы,

чтобы в других веках остаться.

Плескалось время мореходное,

колеса по брусчатке тренькали,

и разносилась пыль пехотами

от деревеньки к деревеньке.

Но что – от кепки и до кивера —

проборы наклонять покорные?

Когда (бессмысленно?) покинула,

ей туш сыграли клавикорды.

Куда? И время занимается

через весну столетий серую.

Сыграй мне, электронный маятник,

по сбившемуся с цели сердцу.

Вот я,

средняя жена

(по принадлежности не мужчине, а к роду)

с трех сторон надежно окружена,

а четвертая – выход (и вход) к огороду,

плодоносящему в любую погоду —

череде смертей и рождений.

У каждой жены, когда тело свое разденет,

остается еще пелена.

Потому любая из нас неверна.

И дружочек лукавый, бес,

под нее нырнет или чрез,

и взойдет молодая луна.

У каждой есть свой последний этаж,

и вместо вопроса «быть иль не быть»

отвечаешь на «дашь – не дашь»,

обновляя ратушные столбы.

Вот тоска – всему госпожа.

Но каждая молится: пусть повезет,

не придется решать,

ждать подвоха со всех сторон,

когда кончается сон.

Не оглянусь, потому что я – Эвридика.

Потому что тебя почувствую в темноте,

как бы ты ни молчал за плечом.

########################################Притихла

ночь земли в звездно-розовой наготе.

Только я – позади, а твое неверье

пересилит мольбу протянувшихся рук.

Скоро. Скоро оглянешься. Вот подбираются звери.

И не звёзды – зрачков жадный круг.

Откуда ты пришла, Мари?

Какой пропел тебя рожок?

Здесь и звезда-то не горит,

а льет молочный порошок.

Здесь Север, здесь края Марусь,

прозрачных глаз, ленивых крав.

Назвать по имени боюсь,

из жаркой полночи украв.

Украв в прозрачный холод дней

шальной, тугой – не мой напев.

Но одиночество длинней,

чем песни бледных наших дев.

Она была мне верна

не дольше трех дней в месяц.

Любимая. Шлюха. Жена.

Кастрат бы – и тот повесился.

Я слышал запах ее

от каждой башки матросской.

Соседское воронье:

– Бросьте, соседушка, бросьте.

Как шея ее тонка,

как жемчуг тяжел на шее

(кто тяжестью кошелька,

кто – плотью без подношенья).

На бедрах песок горит.

Ревнивый любовник – море.

Кто мертвую укорит,

вычернит в разговоре.

Прощал и ее, и всем.

К утру так веки невинны —

лучом в молоке, овсе.

Отсюда уже не видно.

А признайся, Тезей, эта баба тебе надоела.

Ты успел и узнать, и привыкнуть в дороге неблизкой.

Слишком многим она поступилась.

############################## Для женщины – смело

отдаваться самой, но победы теряется привкус.

Да к тому же обязан ты ей, что, приятель, не шутка.

Благодарность в любви для мужчины ######################################## тяжелый попутчик.

Сколь почетней спасать самому.

############################## Впрочем, бремя рассудка

(не скажу, что ума) дев уродует пуще,

чем массивные бедра: критянки же тяжеловесны,

ну а черные кудри подходят скорее для гривы.

Получив некий дар, подписал ты сомнительный вексель.

Подвернулся тот пьяница кстати, хмельной и игривый.

Пусть ведет ее в грот, оплетенный тугим виноградом.

Ей – наука и даже бессмертье в подарок, на откуп.

Что, Тезей, самолюбье задето? Да брось ты, не надо.