Татьяна Алфёрова - Территория Евы

Все книги без картинок.

С запрудою вода

Затеет поединок.

Дед с бабушкой вдвоем

Уселись на приступке.

Покрыли водоем

Цветочные скорлупки.

Гремит в кустах солист.

День, не печалясь, меркнет.

Рвет мама желтый лист —

Свидетельство о смерти.

Наш корабль плясал на крутой волне.

Нас несло из мира, несло вовне,

где земли, наверное, вовсе нет.

Берег даже не снился мне.

Моряки исчезали один за другим,

выходя на нетрезвый ют,

лишь цвели оранжевые круги

у проемов пустых кают.

Вот на палубу пеной плеснул бурун,

уплотнился и стал овцой.

Я ползла за ней, я нестройных струн

касалась ногой босой.

И овца обернулась, сказав: «Тебай [4]

вновь отстроен и ждет тебя.

Как дойдем, смотри, не зевай! —

А потом засмеялась, оскалив пасть:

– Нынче легче ползти, чем упасть».

А за белой стеной сухого огня

сто ворот замкнулись, сердито звеня,

юный мир отрицал меня.

От чахлых берез и в полпальца осин

оскомина до осязанья.

В России пейзаж повсеместно сквозит

тоской от Ухты до Рязани.

Затем-то сегодняшний натуралист

не любит медлительной брички:

салон легковушки удобен и чист,

и ходят еще электрички.

Поляны под свалками, в реках мазут,

болотца с уловом бутылок —

тем лучше, когда побыстрее везут

и ветер щекочет затылок.

Несешься по трассе: наряднее лес,

в полях зеленеет рассада.

Вот только бы окна закрыть, чтоб не лез

отчетливый запах распада.

Пока мы на небо лишь с этой глядим стороны,

пока не сказали еще абсолютного слова,

не сдали на милость осоки могилы родных,

пока, то есть, живы и утром увидимся снова,

как только проснемся и голову чуть повернем, —

не будем, давай вспоминать, что и это проходит.

Мне страшно, мне страшно! Как сердце,

######################################## стучит метроном.

Держи меня голосом, просто спроси о погоде.

Сколь путь ни удлиняй

В надежде наглядеться,

Все ближе странный край,

Где возвратится детство.

Родные у ворот

Там ждут неторопливо.

Глухая круглый год

На подступах крапива.

Воспоминаньем яств

Стол накрывают к встрече.

Желт, как монгол, скуласт,

Бесстрастен жаркий вечер.

Не киснет молоко,

Пропавший кот мурлычет,

А в лицах так легко

Не отыскать различий

С хранимыми давно,

Еще со старых фото…

В верандное окно

Стекло поставил кто-то…

(Там был сквозной проход,

В стене дыра зияла.

А где-то через год

Самой стены не стало…)

И старше, чем уже,

Друзья глядят сквозь стекла.

На призрачной меже

Земля – и та поблекла.

Друзья идут ко мне,

Измен не прозревая.

Меж тесаных камней

Я здесь одна – живая.

Слова откуда-то берутся

и повисают над столом.

Ах, как из блюдца, как из блюдца

мы их, прихлебывая, пьем.

Иное вроде неуместно,

а встанет в шаткую строку —

и плотью злой, тяжеловесной

латает дырочку в боку.

Какое сказочное действо:

глотать слова, как крепкий чай,

как в чьем-то вымышленном детстве

качели до небес качать.

Когда уже насытились словами

тоски и нежности, упреков и угроз,

когда записки перецеловали,

что больше не читаются всерьез,

когда важней к полузнакомым в гости,

чем нерешаемое заново решать,

когда хватает слуха на акростих,

но не услышать, что душе – душа,

когда уже все пройдено как будто

и раздраженье, что ни день, сильней,

понять, насколько нестерпимо утро

без… Но не вслух! Не надо вслух о ней.

Оставляю апрелю

все прогулки вдоль парка.

Между делом потерю,

что январь мне накаркал,

на открытке внизу впишу,

больше веря карандашу,

чем уступчивой памяти

(не сгорит – закопаете).

Новый город подступит

и возьмет мою старость.

Прошлым (губы – простудой)

сердце дергать осталось.

Я могу обмануть его,

вспоминая минутное,

лишь плохое, а прочее

занести в многоточие.

Время клацает сталью

все быстрей и короче.

Но тебе я оставлю

пару строф или строчек.

До свиданья, любовь моя,

моя тихая Босния.

Вот и все наши глупости,

разгоняются лопасти.

За твой последний стих