Татьяна Алфёрова - Территория Евы

Но старуха честно тело свое тащит,

и собачка писать отбежит в сторонку.

Разве что старуха, лет на пять моложе,

им, идя навстречу: «Эка нарядилась!»

И, конфузясь, глянет на свои галоши,

и качнется грузно, как паникадило.

Вспоминать наряды жизни той, реальной

им сейчас доступней, чем погладить платье.

Только моль ворует по опочивальням.

Серебром забвенья время щедро платит.

Спят дома внутри деревни,

Шесть жилых на всю округу.

Сон, как ужас, ужас древний,

Прибивает их друг к другу.

Сывороткой плещет небо,

Бьется снег творожной крупкой.

Стены в дырах, словно невод,

Крыши с черепицей хрупкой.

Шесть старух глядят из окон,

Шесть седых котов на лавках.

Вьюга вьет хрустящий кокон,

Костяной скребется лапкой.

До весны дожить, до света,

До смородиновой почки…

Получить бы шесть ответов,

Если добредут до почты.

Как ни люби чужую речь,

как ни учи ее, сиречь

ни подбирай к себе —

чужой останешься чужим,

кочевий вольных грубый дым

всегда с тобой,

как дух степной,

как ковыля разбег.

И простодушен, и лукав,

прячь мудрость, словно кость в рукав,

пребудешь дикарем

в глазах любого гончара,

что в кости проиграл вчера,

но верить мог:

нас разный Бог

возьмет, когда умрем.

А как с душою поступить,

когда гнедые по степи

растянут охры нить?

Но для родных – отступник, враг:

всегда достаточно собак,

чтоб вешать их,

жечь пажити

и пышно хоронить.

Тень кружевную, старый сад

пронзают солнца спицы.

Цветет, как двести лет назад,

сирень императрицы.

Целуют кавалеры дам,

в кустах синеют джинсы,

и то же солнце по садам,

и в тот же грех ложимся,

ведь в грех нельзя войти – но лечь,

грехи горизонтальны.

И новый юнкер держит речь,

чтоб улестить Наталью.

Вот в эти минуты, когда я словами играю

и лампы гудение не предвещает покоя,

та, черная, словно весна, пробирается с краю

и, словно весна, сеет в воздухе нечто такое,

что сон разрушает. Но бденье безрадостно с нею.

Мой друг на пути в те края, где дороги иссякнут.

И станет на время всем близким

########################################отставшим

################################################## яснее,

что там, в тех краях, неизбежно окажется всякий.

Он быстро уходит.

#################### О, как он спешит напоследок.

Как раньше, когда мог на лыжах по лесу носиться.

А след ускользающий,

#################### снежный подтаявший слепок

вот-вот исклюют разжиревшие черные птицы.

Укрыта снегом, дремлет дача,

пофыркивает печка, плача, —

все не прогреется труба.

О, как светло, морозно, Саша!

На тополь солнца стяг насажен,

и белизна полян груба

своей предельной чистотою:

ни одного следа вокруг.

Я странный праздник здесь устрою,

созвав друзей, собрав подруг.

Одна смеется: вот как странно —

зима, а вишни рдеют рьяно.

Закуски много – где вино?

Другая, чем-то недовольна,

листает наш альбом настольный

и невпопад глядит в окно.

Ты ходишь к дому и обратно:

дров наколоть, набрать воды.

Ах, Саша, Саша, аккуратно —

чиста поляна – где следы?

Кто струны трогает негромко,

кто ягоды унес в сторонку,

таскает вишни из ведра.

Кто спорит, кто стихи читает,

а лед на стеклах все не тает,

так зябко в комнатах с утра.

Друзья столпились у калитки.

«До завтра!» – кто из них сказал?

Слова мерцают, точно слитки,

но пуст перрон и пуст вокзал.

Все так же на поляне чисто.

Салфетка снежного батиста,

едва дотронешься, – хрустит,

дом стынет башенкой из кости…

Да полно, не входили гости,

не мяли вишенки в горсти.

И, Саша, скоро уж два года,

Как только в памяти ты – тут.

И холоднее небосвода

«до завтра». Завтра – не придут.

Есть край, где солнцем дом

Уже с утра охвачен,

И помнится с трудом,

Что может быть иначе.

Густеют на столе

Оставленные сливки,

По зелени полей

Разбросанные слитки

Желтеют тут и там:

Сурепка, одуванчик.

Как свойственно мечтам,

Взвивается воланчик.

Из чрева чердака

Ужом ползет скакалка,

Гамак круглит бока,

Поскрипывая жалко.

Забыты навсегда