Татьяна Алфёрова - Территория Евы

о небе над головой,

которое знает по слухам, боюсь.

Он пресен, как хлеб, и тих,

считая, что с миром случайный союз

сам должен к нему прийти.

Я после его посещений больна,

но кто ему даст вина?

Какой попутчик подставлял плечо,

чтоб я могла вздремнуть в ночном вагоне,

где каждый стык под колесом влечет,

как старые пластинки на «Ригонде»,

бренчать бутылок потные ряды

(пустая тара данью проводнице

связала тамбур – коридор впритык,

в их плотной зелени не проскочить и спице)?

Какой попутчик приносил стакан

с несладким тепловато-рыжим пойлом,

чтоб мной разбитый сей Грааль стекал

в рюкзак, таращившийся вазою напольной,

зовя на пиршество поджарых местных мух,

и дерматиновая шторка на окошке

вспухала от невысказанной вслух

обиды и признаний понарошку?

Какой попутчик шел со мной курить

и пепел стряхивать в измятую жестянку

под приглушенное луною попурри

пейзажей от стоянки до стоянки?

Какой попутчик целовал меня,

а после мы въезжали, словно в пойму,

в разлив пристанционного огня?

Из всей поездки лишь его не помню.

Приход гусар в провинцию. Этюд,

изученный по сотне описаний.

Вот пожилым прелестницам поют

о сладости объятий и лобзаний,

вот занавеску ручка теребит,

супруг дородный дрыхнет на перине.

Наутро у жены усталый вид.

– Где мой кисет? – Мы свату подарили.

– А три бутылки, этих, божоле,

что, тоже свату? – И жена рыдает.

Приход гусар хранится в хрустале

всей женской памяти, а годы за годами

уходят и уводят героинь

переживаний местных и масштабных,

но современный взгляд куда ни кинь,

не модно из огня таскать каштаны.

Военное училище. Окрест

два садоводства, маленький поселок.

К концу сезона женам надоест

пейзаж, застиранный за лето, невеселый.

Курсантики шныряют по садам,

цыганят яблоки у жадных садоводов.

Хозяйка крикнет из окна: «Не дам!» —

а после загорюет отчего-то.

В натопленной каморке не уснуть,

перед глазами стриженый затылок.

Ах, если бы курсантика вернуть

да покормить, покуда не остыла

еда ли, бабья жалость или боль

по молодости без огня, азарта.

Забывшись, в третий раз насыплет соль

в кастрюлю с супом, сваренным на завтра.

Купчиха за чаем потела,

тек бисер на лоб из-под кички.

И время тогда не летело,

а шло, уважая привычки

ее бесконечного быта.

От лип на дворе пахло медом.

Сомлевшей хозяйкой забыта,

левретка спала под комодом.

Три пестрые курицы в грядки

залезли, а дворне нет дела.

Но было, все было в порядке,

и время еще не летело.

Мы чай пьем, случается, тоже,

но всё на бегу, между прочим.

А дни – как свиданья в прихожей

и даже немного короче.

Не прекратится движенье вовек:

эскалатор метро – как пресс-релиз,

счастливые любовники едут вверх,

несчастные любовники едут вниз.

Несчастным прощаться – и по домам,

объятья стряхнув, как в прихожей пальто,

бежать от охотницы мелодрам

луны, воспаленной и налитой.

Счастливых любовников ждет маршрут

к свободной квартире друзей своих,

где, туфель не сняв, торопясь разольют

вино, принесенное на двоих.

И после, смущаясь чужих зеркал,

пред тем как раздеться, потушат свет,

чтобы нежней перламутр сверкал

тела, бегущего телу вслед.

Они встают – зрачок небесный красен, —

Просохнут пятна на чужом матрасе,

Остерегаясь болтовни окна.

До одури, до спазма, до озноба,

Не поднимая глаз, боятся оба,

Что страсть и утоленная видна.

Там улица шумит за занавеской,

Отрезана стеной кирпичной веско,

Но ненадежны дверь, окно, стена.

Они оденутся, поврозь покинут стены,

Чтобы расстаться, сжаться, слиться с тенью,

И страсть останется одна – обнажена.

Для кого старухи надевают брошки,

для кого старухи надевают серьги?

На щеках их цвета вызревшей морошки

поцелуй оставит разве шарфик серый.

Вот одна гуляет жидкою аллеей,

толстая собачка ковыляет рядом.

У обеих вспухшие старые колени

и седые ломкие над глазами пряди.

Кто оценит новый – лет пятнадцать – плащик,

кто оценит новую некогда попонку?