Татьяна Алфёрова - Территория Евы

Как партизан, похмелье с тыла

ползет на ваши голоса.

И нет ни друга, ни веселья,

и стало вдвое холодней.

И каждый вечер новоселье

луны в небесном полотне.

Как плакал старый человек

под окнами «хрущевки»!

Вздувались, словно русла рек,

морщины, складки, щеки.

Он вынес старый табурет —

на нем удобней плакать.

А день, июнем разогрет,

сиреневую мякоть

лениво осыпал с куста,

и синь небес была пуста.

У человека за спиной

дрожала занавеска,

но тот, кто звал его домой,

он виделся не резко.

Кто звал, тот прятался, стыдясь

смешной неловкой сцены.

Лишь занавески ветхой бязь

облизывала стены.

Дразнила горечью сирень,

и цвел тугой ленивый день.

Когда бы старость нам дала

сирень, и плач у дома,

и тех, кто ждет, кто от стола

бежит, тоской ведомый,

моля, храня нас от чужих,

хоть сам чужих стыдится,

ну кто б из нас, пускай чуть жив,

не прянул бледной птицей

считать с одышкой этажи?

Я лгу. Что плакал он, скажи?

Ведь это ты стоял за тем,

зовущим в дом напрасно.

Фырча, кривлялся и затем,

язык свернувши красный,

шептал: «Старик, ты надоел

друзьям и домочадцам,

себе – обуза, не у дел,

дай смерти достучаться.

Тебя не любит жизнь давно,

кончай клевать свое пшено».

Сознайся, так? Бывало, твой

мешался шепот с тенью,

и дома – хоть на стены вой —

не помогали стены.

Я верю – что за ерунда? —

под шепот твой старею,

чтоб не сбежать – зачем? Куда? —

держусь за батарею.

Когда б заплакать удалось,

но нету слез, а только злость.

По первому снегу так хочется ехать куда-то,

чтоб ночь, и вокзал, и билеты с проставленной датой,

##########но без указания станции —

##########вперед, наугад, что достанется.

Чтоб ждали друзья, позабытые прочно, из прошлого,

чтоб тени вагона стреляли глазами порочными

##########на синие в поле огни,

##########дразня на бегу: догони!

Чтоб ты к остановке тащил чемоданы и сумки,

привычно ворча, что я вечно тяжелое суну,

##########тяжелое, крупно-стеклянное,

##########почти наобум, не заглядывая.

Как жалко, что вместе сегодня нам поздно приехать,

по первому снегу октябрь расставляет прорехи,

##########снег съежился мертвой корой.

##########Но будет наутро второй.

Цветет чугунная ограда,

под снегом лилии горят.

Я еду через мост, мне надо

туда, за мост, за спящий сад.

И так ограда величава

и снежный так богат убор,

что я, к окну приникнув, справа

отображения в упор

не вижу, то есть вижу, только

не я, не я там за стеклом,

другая: Марта или Ольга,

бровей капризных лжет излом,

запахнута под горло шубка,

боярка спущена на лоб,

и забываю злые шутки

реальности, ее галоп,

дыру в протертой рукавице,

дешевый в сетке маргарин…

Я еду через мост. Мне снится:

снег за полозьями горит.

На Крюковом канале

меж двух опор моста

лежали, как в журнале

на плоскости листа,

окаймлены морозом,

впечатанные в лед,

цветы: тюльпаны, розы

и, черт их разберет,

еще какие флоксы,

в гирлянду завиты.

Пусть вечер тьмой облекся,

но видно: на цветы

два брошены кокоса,

мохнатых и смешных.

И тотчас, как с откоса,

писать пускаюсь стих

о том, как новый русский

повздорил на мосту

с невестой и в нагрузку

за ней спустил фату,

цветы, кокосы, банты

в канал – и поканал

на джипе под куранты

шампанского. Финал.

А может, дева, плача,

здесь спрыгнула сама,

да только незадача:

на улице зима.

Лед тонок – не проблема,

его пробью и я,

но коль такая тема,

так где же полынья?

Наверное, невеста

повисла на мосту,

и новорусский с места,

схватившись за фату,

втащил ее обратно.

Их нравы – как кроссворд.

Они родного брата

чуть что – и вмиг за борт.

Нет, за́ борт, извините.

Не пей, мой друг, коньяк,

когда луна в зените,

а за окошком мрак!

Он просто кочует из дома в дом

и сеет вокруг тоску.

Покурит, кофе попьет, потом

уходит, как по песку,

увязнув в прощании и пальто,

глядит безнадежным псом.

И стыдно становится мне за то,

что дар его невесом.

Он нищ, и его не прокормит жена,

поскольку нет таковой.

Он будет писать во все времена