Татьяна Алфёрова - Территория Евы

и разум суетой-фатой завешен,

а он – мой Бог – он сам на все ответ,

он жребий золотой,

он вечно молодой;

не то страшит, что даже не порвет

делосский плащ, ни ремешок сандалии, —

ему не надо никуда вперед,

ему и так заранее все дали,

он, как клеймо гравера на медали,

и вне изображения живет;

он вне, а я – внутри

пускаю пузыри.

А то, что сладко наших дев тревожит,

меня обяжет только и стреножит —

я смертного в мужья себе хочу:

чтоб на меня кричал несправедливо,

чтобы в саду за розами – крапива,

но вместе ткать супружества парчу

и, ошибившись, выть.

И равной быть.

Ну вот и старость. Сырость. Кризис.

На месте розы – катехизис.

Знак полнолуния всегда в твоих ночах,

но сам цветок, цветок луны, зачах.

Вы были вместе до обидного недолго,

где рыжею волной вздымалась холка

меж синих волн в барашки завитых.

Он нес тебя по лугу и – бултых —

в соленой бездне оказался вскоре,

и ты в нем утонула, словно в море.

Но он исчез, едва ступил на берег,

упреков убегая и истерик.

Тебя трясло: чума, костры и войны,

а прошлое уж поросло травой, но

все верила – вернется он на луг,

возлюбленный твой, бог, чужой супруг.

Но время вышло. Старость. Сырость.

В волнах печаль и в небе сирость.

Твоя мечта по-прежнему проста,

в сквозном Акрополе наивно заперта:

унылую ночами чуя муку,

ты тянешь иссыхающую руку,

надеясь жесткую нащупать шерсть быка.

И розовеет дряхлая рука.

И этот, с копьем в деснице,

и тот, кто закружит свод…

(Синица моя, синица,

спасение не придет.)

Сдвигаются, грохнув, сферы,

раскручиваются миры

(что выдох – крылышком серым,

полет – скупые дворы).

И этот, и тот – крылаты.

Художник впадает в раж.

Синица моя, куда ты!

В свинцовом оплете витраж.

Покуда орган бушует

и хор невпопад гремит,

пускай белошвейка в шубу

упрячет огонь ланит,

очнется – крупа в кармане…

– Где птички? Какой мороз!..

И этот, с копьем, обманет,

и змей распрямится в рост.

Я вышла из вагона электрички.

Филонил дождь: смеркалось еле-еле,

но грузно плюхала усталость в теле

по неизбывной воровской привычке.

Сомкнулись двери с визгом за спиной,

блеснула окон тусклая слюда,

закатный луч минуя стороной,

и электричка тронулась туда,

где Ева рыжая гранат срывает с древа

и луч косой бьет в окна справа.

Слева

волна нагая шепчет: «Ну же, Ева!» —

и вторит ей тревожная олива.

Там пастухи ведут овец по склону,

не различимых с облаком совсем,

и Бог, смеясь, звонит по телефону —

напомнить: ужин будет ровно в семь.

Там на ромашке чаек день гадает,

где будет выстроена новая столица,

и гладь морскую меряют годами,

а первая гора еще дымится.

Там пахнет свежей горечью миндаль,

там склевывают рыбы сердолик,

и путь во все концы равновелик

и кратен мере «даль».

Тот мир зеленый, золотой догнать возможно,

пусть станция моя глядит уныло

и прячет луч косой за тучи в ножны:

вот телефон. Но я не позвонила.

Нет, вспоминается не вилла Адриана,

а черепаха в глохнущем пруду

и мак, алеющий, как скомканная рана,

в развалинах, у Рима на виду,

где не укусят Истины уста [6]:

рука туриста на их зуб – чиста.

Поводит клювом молча черепаха,

и глохнет вспышкой камера от страха;

турист заснять пытается века,

но не дрожит – никак! – его рука:

без трепета в античность не войти,

а по жаре – где трепета найти

(седых олив недвижная листва

уже до опыта, до осени мертва)?

Там гид толпе живописует термы,

нанизывая Рим на голый термин,

ленивый слух пасется вкруг пруда:

вода в жару милей, чем города;

из рук испить в отсутствие посуды

у первых христиан, среди теней…

И тень мелькнет, несчастная, Иуды,

и кто-то устремляется за ней…

Сок виноградный под смуглой стопой италийской

брызнет из круглого чана, и ягоды всхлипнут:

путь через лето и море до нёба неблизкий,

крошится время быстрей, чем античные плиты.

Были же грозди янтарно-прозрачные, сладко-,

были и терпкие синие, мелко-тугие…

Дни эти – ягоды – в памяти плотной закладка,

что ж открываешь все чаще страницы другие?

Зреет вино – праязык наш коснеющий общий,

нимфы на нем вне времен о любви лепетали…