Бахыт Кенжеев - Сообщение

Это – сутолока, это – слепые глаза
трех щенят, несомненно, иной
мир, счастливый кустарною клеткою, за
тонкой проволокою стальной.
Рвется бурая пленка, крошится винил,
обрывается пьяный баян —
и отправить письмо – словно каплю чернил
уронить в мировой океан.

Любовь моя, мороз под кожей!
Стакан, ристалище, строка.
Сны предрассветные отрока жена
которые садятся в свои автомобили
исключительно в подземных гаражах похожи
на молодые облака.

Там, уподобившийся Ною
и сокрушаясь о родном,
врач-инженер с живой женою
плывут в ковчеге ледяном,

там, тая с каждою минутой,
летит насупленный пиит,
осиротевший, необутый
на землю смутную глядит —

лишь аэронавт в лихой корзине,
в восторге возглашает «ах!»
и носит туфли на резине
на нелетающих ногах,

и все, кто раньше были дети,
взмывают, как воздушный шар,
как всякий, кто на этом свете
небесным холодом дышал.

Власть слова! Неужели, братия?
Пир полуправды – или лжи?
Я, если честно, без понятия,
и ты попробуй, докажи
одну из этих максим, выторгуй
отсрочку бедную, ожог
лизни – не выпевом, так каторгой
еще расплатишься, дружок.

И мне, рожденному в фекальную
эпоху, хочется сказать:
прощай, страна моя печальная,
прости, единственная мать.
Я отдал всё тебе, я на зеленый стол
всё выложил, и ныне сам
с ума сошел от той влюбленности,
от преданности небесам

Не так ли, утерев невольную
слезу, в каморке темной встарь
читала сторожиха школьная
роман «Как закалялась сталь»,
и, поражаясь прозе кованой,
в советский погружалась сон,
написанный – нет, окольцованный —
орденоносным мертвецом.

Доцент бежал быстрее ланей,
быстрей, чем кролик от орла,
стремясь к потешной сумме знаний,
чтоб жизнь согласная текла.
Он подходил к проблемам строго,
любил районного врача
и мучил павловского дога,
ночами формулы уча.

Я тоже раньше был ученый,
природе причинял урон,
и плакал кролик обреченный,
мне подставляя свой нейрон,
и зрел на мир, где нет удачи,
покрытый смертной пеленой,
а я в мозги его крольчачьи
ланцет засовывал стальной.

Вещает мне Господь-учитель:
пусть не страдалец, не мудрец,
но будь не просто сочинитель,
а друг растерзанных сердец.
Как жалко зайца! Он ведь тоже
бывал влюблен, и водку пил,
и куртку натуральной кожи
с вчерашней премии купил.

Цветков! Мой добрый иностранец!
Ты мыслью крепок, сердцем чист.
Давно ты стал вегетарьянец
и знаменитый атеист.
Ужели смерть не крест, а нолик?
О чем душа моя дрожит?
Неужто зря злосчастный кролик
в могилке глинистой лежит?

Войны и высокой полыни
у мертвых на совести нет.
И сердце тоскует и стынет,
стучась в перевернутый свет,
и снова по памяти чертит
круги в опрокинутой мгле…
Отъезд – репетиция смерти,
единственный шанс на земле.

О чем я с покинутым другом
затею последнюю речь?
О том ли, что солнцу над лугом
лучами старинными течь?
О том, что землистой отчизне
вечерняя смелость сверчка
наскучила? Или о жизни,
которая тлеет, пока

в преддверии рая и ада
сверкает лиловая мгла,
и светлая тень снегопада
на черные кроны легла.
А ветра довольно, и в круге
фонарном – довольно огня.
Прощай – и мерцание вьюги
в подарок возьми от меня…

Ну что, старик, пойдешь со мной?
Я тоже человек ночной.
Нырнем вдвоем из подворотни
в густую городскую мглу —
вздохнем спокойней и вольготней
у магазина на углу.

Одним горит в окошке свет,
других голубят, третьих – нет.
А нам с тобой искать корысти
в протяжном ветре, вьюжном свисте,
искать в карманах по рублю —
я тоже музыку люблю.

И тут опять вступает скрипка,
как в старых Сашкиных стихах.
Ты уверяешь: жизнь – ошибка,
но промахнулся второпях.
Метель непарными крылами
шумит в разлуке снеговой.