Бахыт Кенжеев - Сообщение

Движимый нравственным законом
сквозь жизнь уверенно течет,
в небесное вплывая лоно,
как некий древний звездочет,
и шлет ему святой георгий
привет со страшной высоты,
и замирает он в восторге:
аз есмь – конечно есть и ты!

Храпят бойцы, от ран страдая,
луна кровавая встает.
Цветет рябина молодая
по берегам стерляжьих вод.
А мы, тоскуя от невроза,
не любим ратного труда
и благодарственные слезы
лить разучились навсегда.

«А вы, в треволненьях грядущего дня, возьметесь ли вы
умереть за меня?»
Он щелкнул по чаше – запело стекло. Неслышно кровавое
солнце плыло.
И ласточка в небе пылала, легка, но Симон смолчал,
и смутился Лука.
Один Иегуда (не брат, а другой) сказал, что пойдет ради
вести благой
на крест. Снятся мертвому сны о живом, шепнул —
и утерся льняным рукавом.

И если хамсин, словно выцветший дым, к утру обволакивал
Иерусалим, —
печеную рыбу, пустые рабы, мы ели, и грубые ели хлебы,
чуть слышно читали четвертый псалом, вступая
в заброшенный храм сквозь пролом —
молились солдаты мечу и копью, мурлыкали ветхую песню
свою,
доспехами тусклыми страшно звеня… Возьметесь ли вы
умереть за меня?

Продрогла земля, но теплы небеса, тугие, огромные, как
паруса,
и плотный их холст так прозрачен, смотри, – как
мыльный пузырь с кораблями внутри,
как радуга, радость всем нам, дуракам, спешащий к иным,
да, к иным облакам.
И ангелу ангел: ну что ты забыл внизу? Ты и там погибать
не любил.
И в клюве стервятник воды дождевой приносит распятому
вниз головой.

Голосит застолье, встает поэт, открывает рот (кто его просил?).
Человек сгорел – бил тревогу Фет, но Марию Лазич
не воскресил,

Человек горит, испуская дым, пахнет жженым мясом,
кричит, рычит.
И январским воздухом молодым не утешившись, плачет
или молчит.

Ложь, гитарный наигрыш, дорогой. Непременно выживем,
вот те крест.
Пусть других в геенне жует огонь, и безглазый червь
в мокрой глине ест.

И всего-то есть: на устах – печать, на крючке – уклейка,
зверь-воробей
в обнаженном небе. Давай молчать. Серой лентой
обмётанный рот заклей,

ибо в оттепель всякий зверь-человек сознает, мудрец
не хуже тебя,
что еще вчера небогатый снег тоже падал, не ведая и скорбя,

и кого от страсти господь упас, постепенно стал холостая
тень,
уберегшая свой золотой запас, а точнее, деньги на черный
день.

Что есть вина, ma belle? Врожденный грех? Проступок?
Рождественская ель? Игрушка? Хлипок, хрупок,
вступает буквоед в уют невыносимый,
над коим царствует хронограф некрасивый.

Обряд застолья прост: лук репчатый с селедкой
норвежскою, груз звезд над охлажденной водкой,
для юных нимф – портвейн, сыр угличский, томаты
болгарские. Из вен не льется ничего, и мы не виноваты.

О, главная вина – лишай на нежной коже —
достаточно ясна. Мы отступаем тоже,
отстреливаясь, но сквозь слезы понимая:
кончается кино, и музыка немая

останется немой, и не твоей, не стоит
страшиться, милый мой. Базальтовый астероид,
обломок прежних тризн, – и тот, объятый страхом,
забыл про слово «жизн» с погибшим мягким знаком.

Да! Мы забыли про соседку, тетю Клару,
что каждый день в метро катается, гитару
на гвоздике храня. Одолжим и настроим.
До-ре-ми-фа-соль-ля. Певец, не будь героем,

взгрустнем, споем давай (бесхитростно и чинно) —
есть песня про трамвай и песня про лучину,
есть песня о бойце, парнишке из фабричных,
и множество иных, печальных и приличных.

Птичий рынок, январь, слабый щебет щеглов
и синиц в звукозаписи, так
продолжается детская песня без слов,
так с профессором дружит простак,
так в морозы той жизни твердела земля,
так ты царствовал там, а не здесь,
где подсолнух трещит, и хрустит конопля,
образуя опасную смесь.

Ты ведь тоже смирился, и сердцем обмяк,
и усвоил, что выхода нет.
Года два на земле проживает хомяк,
пес – пятнадцать, ворона – сто лет.
Не продлишь, не залечишь, лишь в гугле найдешь
всякой твари отмеренный век.
Лишь Державин бессмертен и Лермонтов тож,
и Бетховен, глухой человек.