Бахыт Кенжеев - Сообщение

Я тоже начинал стихами,
а кончу дракой ножевой».

Стоим у самого обрыва.
Босые ноги боязливо
по серым камешкам скользят.
Под ветром выцветшим вздыхая,
трава колеблется сухая
и страшно повернуть назад.

Но, видишь, вышли к синей шири.
Давай, единственная в мире,
разломим хлеб, нальем вино.
Дай поблуждать судьбе и взору
по воспаленному простору —
недаром все обречено.

А я люблю тебя и вправе
забыть о смерти и о славе,
сказать: на свете нет ни той
и ни другой… а только море
и горы, а вернее, горе
и флейта музыки простой.

Плыви – мы никого не встретим.
Я только к небу, к волнам этим
тебя ревную… звонкий свод
небес, морской и птичий праздник…
скажи, зачем он сердце дразнит,
волну под голову кладет?

Что загрустил и отчего продрог
в восточном сне, в его истоме крепкой?
По всей империи болотной ветерок
размахивает серенькою кепкой.
А здесь, где кошка по уступам крыш
могла бежать до самого Багдада,
замешана предательская тишь
на шелесте ночного винограда.
Прислушайся к дыханью тополей —
на этот вечер прошлое забыто.
Ночь наступает глубже и быстрей,
чем остывают глиняные плиты.
Еще земля в руках твоих тепла,
покуда черный воздух спит и стынет,
и лунный луч – железная игла —
легко скользит по темени пустыни.
Вернется жизнь оплывшею стеной,
и щебетом скворца, и нищею листвою
пристанционною, и улочкой кривой,
а повезет – и ручкою дверною,
и жарким очагом… а ты все плачешь: «мало»,
выходишь из ворот и таешь вдалеке,
и только привкус ржавого металла
горит на пересохшем языке…

Не стоит завидовать солнцу востока,
незрячим проулкам и шелковой тьме.
Огромное небо и здесь одиноко,
и сердце похоже на розу в тюрьме.
Кирпичные соты. Глухие аркады
лазури, гнилого пергамента. Тут
из крепкой земли мусульманского сада
недаром кровавые колья растут.
И если в провалы подземной темницы
заглянешь – слезами зайдется душа,
увидев, что стыдно ей жизнью томиться,
которая, право же, так хороша…

Смотри – из голубого далека
на землю падает прощальный свет Господен
и сонная красавица-тоска
безмолвствует. Отныне ты свободен.
Лети один в безудержную высь,
лежи в саду, где пыльные оливы,
молись и плачь, но только торопись.
Жизнь коротка, и судьи молчаливы.
Сто лет пройдет. Смоковница умрет.
Граница ночи в проволоке колючей
ощерится – и разойдутся тучи,
в песок уходит кровь, уходит пот.
Вот так и мы уходим, не скорбя,
и птица спит за пазухой живая —
пусть мытари пируют без тебя
из уст в уста свой грех передавая…

Еще грохочут поздние трамваи,
и мост дрожит под тяжестью стальной.
Я выпрямляюсь в рост, не узнавая
ни города под белой пеленой,
ни тополя, ни облака. Давно ли
тянулся ввысь желтоколонный лес
и горсточкой слезоточивой соли
больные звезды сыпались с небес?
И снова сердце к будущему глухо —
пульсирует прошедшему в ответ,
и до утра воркует смерть-старуха,
и льет земля зеленоватый свет…

Просыпаюсь рано-рано
вспоминаю: никогда
мерно капает из крана
обнаженная вода
ей текучей мирной твари
соплеменнице моей
удается петь едва ли
плакать хочется скорей

долгим утром в птичьем шуме
слышу жалобы сквозь сон
эй приятель ты не умер
нет по-прежнему влюблен
дай твоих объятий влажных
тех которые люблю
без тебя я этой жажды
никогда не утолю

дай прикосновений нежных
напои меня в пути
чтобы я в пустых надеждах
мог печалью изойти
насладиться сердца бегом
покидая сонный дом
становясь дождем и снегом
льдом порошей и дождем

По спирали, по незримой нитке
облака вечерние плывут.
Там у них и времени в избытке,
и пространства куры не клюют.
А у нас над городскою свалкой
вьется ночь, и молодости жалко,
и душа остывшая темна.
Скверные настали времена.

Впереди – серебряные воды.
Обернешься – родина в огне.
Дайте хоть какой-нибудь свободы,
не губите в смрадной тишине!
Глинистый откос. Шиповник тощий
преграждает путь. В пустой руде
воздуха и гибели на ощупь
человек спускается к воде.
Ненадолго он у кромки встанет,
на секунду Господа обманет —
и уйдет сквозь гордость и вину
в давнюю, густую глубину…