Бахыт Кенжеев - Сообщение

Листопад завершается. Осень
мельтешит, превращается в дым.
Понапрасну мы Господа просим
об отсрочке свидания с Ним.
И не будем считаться с тобою —
над обоими трудится гром,
и небесное око простое
роковым тяжелеет дождем.
Все пройдет. Успокоятся грозы.
Сердце вздрогнет в назначенный час.
Обернись – и увидишь сквозь слезы:
ничего не осталось от нас.
Только плакать не надо об этом —
не поверят, не примут всерьез.
Видишь, холм, как серебряным светом,
ковылем и полынью порос.
И река громыхает в ущелье,
и звезда полыхает в дыму,
и какое еще утешенье
на прощание дать своему
брату младшему? Мы еще дышим,
смертный путь по-недоброму крут,
и полночные юркие мыши
гефсиманские корни грызут.
И покуда свою колесницу
распрягает усталый Илья —
спи спокойно. Пускай тебе снится
две свободы – твоя и моя.

Растрачены тусклые звуки —
копеечный твой капитал.
Лишь воздух – заплечный, безрукий —
беспечно скользит по пятам.
Соперник мой ласковый, друг ли
преследовать взялся меня,
где уличной музыки угли
и ветер двуличного дня?

Беги, подражая Орфею,
ладонью прикрыв наготу,
и сердца сберечь не умея
от горечи медной во рту, —
ты загнан, а может быть, изгнан,
устал или умер давно,
ты пробуешь без укоризны
загробного неба вино —

иные здесь царствуют трубы,
иной у корней перегной —
и тают прохладные губы
бесплотной порошей ночной…

Волк заснул, и раскаялась птица.
Хорошо. И державная мгла
Императорским синим ложится
на твои вороные крыла —
и созвездий горячие пятна
искупают дневную вину,
и душа, тяжела и опрятна,
до утра к неподвижному дну

опускается. Холодно, солоно,
но она убивается зря —
что ей сделают хищные волны
в предпоследние дни октября?
Счет в игре отмечается мелом,
пыль на пальцах смывает вода —
и журчит за последним пределом —
никогда, никогда, никогда…

Запах старости – море без соли,
горечь, выцветший лиственный йод —
обучившийся лгать поневоле
у окна волокнистого пьет.
Не прогневаться больше, облыжных
снов не видеть, не гнать наугад
площадями, где черный булыжник
втиснут в землю, соседями сжат.
И во рту не зализывать слово,
будто опухоль или ожог.
Это было моим, а чужого
мне и даром не надо, дружок.

Тишина, словно птица больная.
Перепевы судьбы никакой
повторяет старик, заслоняя
звездный свет обожженной рукой.
Не судить его давней Сюзанне,
на бумаге смертельно бело —
и бросается ветер в глаза мне,
будто камень в ночное стекло.

Долинный человек с младых ногтей утешен
беспамятством листвы, и дым его костра
полвека рвется вверх, безудержен, замешан
на ветре и песке. Ты говоришь, пора,

и утром дорогим дыханье – пеплом, сажей —
взлетит и ослепит октябрьский небосвод.
Проснется человек, и неохотно скажет:
«Я царь, я раб, я червь». И медленно уйдет

туда, где от ночной, от снежной глаукомы
наследственным лучом спускается река
в стеклянные края, друг с другом незнакомы
зеленые холмы, и левая рука,

оканчивая взмах, дрожит и леденеет,
а правая летит к ушедшим временам
без всякого стыда, как будто ей слышнее
железная струна, невидимая нам.