Бахыт Кенжеев - Сообщение

«Я всегда высоко ценил (восточный акцент) лубов».
«Я никогда не опустошал чужих карманов».
«Я птицелов». «У меня осталось двадцать зубов».
«Я известный филокартист». «Я автор пяти романов».

«Я посещал все воскресные службы, даже когда страдал
ревматизмом и стенокардией». «Перед смертью я видел
синий,
малахитовый океан и далекого альбатроса». «Я всегда рыдал
над могилами близких, утопая в кладбищенской глине».

«Я любил Дебюсси и Вагнера». «Я стрелял из ружья
по приказу, не пробовал мухоморов и не слыхал о Валгалле».
«Я никого не губил, даже зверя». «Я консультант
по недвижимости». «Я,
предположим, бывал нечестен, но и мне бессовестно лгали».

«Я привык просыпаться один в постели». «Мой голос был груб
и угрюм, но горек». «Я знал, твой закон – что дышло».
«Я смотрел по утрам на дым из петербургских фабричных
труб».
«Я стоял на коленях, плача». «Я пробовал, но не вышло».

…как обычно, один среди снежных заносов —
засиделся не помнящий дней и часов
мой обиженный, бывший коллега-философ,
а точнее сказать – философ.

Он отчетливо знает, что окунь не птица,
что уран тяжелее свинца,
коктебельский рапан не умеет молиться,
а у времени нету лица.

И под утро ему достоверно известно,
что с бутылки портвейна не осоловеть,
что баптистская церковь – Христова невеста,
а лемур – это бывший медведь.

Ибо всякий товарищ, воркующий хмуро,
в непременное небо глядит,
и уйдут, повинуясь законам натуры,
и полковник, и врач, и пиит,

возопив о печали и радости прежней,
до конца перещупав, как некогда я,
на предмет толщины и синтетики грешной
беззакатную ткань бытия.

Майору заметно за сорок – он право на льготный проезд
проводит в простых разговорах и мертвую курицу ест —
а поезд влачится степями непаханными, целясь в зенит,
и ложечка в чайном стакане – пластмассовая – не звенит.
Курить. На обшарпанной станции покупать помидоры и хлеб.
Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать. Как он нелеп,
когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,
ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!

А я ему: «Гни свою линию, военный, пытайся, терпи —
не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской
степи?
Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,
спят кости убитых и раненых без памятника и креста —
где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?
Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?»
«А может быть, выпьем?» «Не хочется». Молчать, и качать
головой —
фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой…

В небесах оскаленных огненный всадник несется во весь опор,
а у меня – тлеет под сквозняком запах старого табака
и лимонной корки.
Славное было начало, добрый топор, только с известных пор
там, где звучало слово – сплошные ослышки и проговорки,

там, где играло слово, брешет лисица на алый щит,
заносящий копье оглядывается и вздрагивает, но не сразу
останавливается у озера, где в камышах шуршит
уж, и шелестит цветная галька в деснице заезжего богомаза.

Далеко ли по этой глади уплывут пылающие корабли —
пораженные недругом? Чем я утешусь в скорби своей? Разве
даже морской простор, даже дорога в тысячу ли
не начинается с землемерия и водобоязни?

Охладив примочкой саднящий продолговатый синяк
на щеке, руки выложив на одеяло, исходя постыдной
ревностью, я ворочаюсь на алых шелковых простынях,
осознавая, что ночь постепенно становится очевидной.

В этих влажных краях сон дневной глубок, словно блеск
канала в окне.
Отсырел мой спичечный коробок с предпоследней спичкой
на дне.
Что мне снилось? Север. Пожар. Раскол. Колокольня стоит
точильным бруском.
Додремал до оскомины, до печали – той, вечерней,
которой названия нет.
Гонит ветер с моря закатный свет. Сколько лет уже ангелы
не стучали