Бахыт Кенжеев - Сообщение

в края руин, в загробный мир сверхтонких
взаимодействий. Красный туф и тут
стареет медленно в зеленой пленке
лишайника. Крестьянский труд

убог, тяжел. И, смерть одолевая,
темна и хороша,
плывет болотами чужая, но живая,
больная, но душа.

А толстобрюхий в глиняной ограде
хохочет, прост,
и ласточек прикармливает ради
съедобных гнезд.

Как их нехитрый хор звенит, не отпуская!
Очнемся и нальем,
пока на волнолом бежит волна морская
проворным хрусталем.

Над военным мемориалом лучи гражданского солнца прямее,
чем вьющаяся зеленая бронза памятников. В ряд
низкорослые мертвые рядовые, оседлав тучного
мирового змея,
плывут по воздушному минному полю, ориентируясь на закат.

Время темнеет от времени, словно осадок в пиале
зеленого чая,
Засиделись мы, заговорились, зацарствовались допоздна.
Догорают, потрескивая, священные свитки, кое-как освещая
Чьи-то курчавые, неудобопроизносимые имена.

И сыплются наземь, как семена, прилагательные:
тленный, пленный,
Черноглазый, смуглый, березовый, шелковый. Нет так нет.
Левитируй, безумный волк, архитектор бумажной вселенной.
Может статься, что и поймешь, матерея на старости лет.

Пао смакует салат из папайи с соусом из подгнившей кильки. «Вам
не понравится, – улыбается, – слишком солоно и пахуче
на европейский вкус». «Восток, – отвечаю вдумчиво, – тут и к еде, и к правам
человека своё отношение». Темно-тяжелые тучи

предвещают сезон дождей. Макака, корыстный друг
безногого музыканта, скалит неровные зубы. На стрежень
из-за острова выплывает утлая джонка. Банановый,
малярийный юг.
Пао нечасто поёт, но улыбается еще реже.

Отхлебнув паленой китайской водки, Пао морщится.
«В каждом атоме,
несомненно, таится будда. Дело хорошее. Но, признаться,
моему брату, которого красные забили лопатами,
было так же больно, как любому русскому или канадцу».

Прихватывает сердце, в ужасе кажется «вот и все»,
провожают неласково (а по одежке встречали).
Помнишь, как Пао лакомился семенами лотоса?
Вроде арахиса, только с горечью. Вроде прошлого,
но без печали.

День начинается, ал и лилов,
в солнечных пятнах.
Утренний – светлый, с обрывками снов
винных, невнятных

Потчевали каменной кашей, ухой,
блинчиками с малиной.
Послеобеденный – самый глухой,
сладкий и длинный.

Грозно вздымается надо мной
Аргус тысячеокий —
так не спеша наступает ночной,
самый глубокий.

Богатые, сынок, не плачут – у богатых
Тьма тучных буйволов, помощников рогатых,

Им колыбельную, сгибаясь так и этак,
Поют наложницы в серебряных браслетах,

Они питаются отборным жирным мясом,
Сидят в носилках кипарисовых, атласом

И золотом украшенных, спесиво
Глядят на бедняков, пьют пенистое пиво

Из кружек голубых – шипит оно, играет.
Богатые, сынок, почти не умирают,

А чтобы не скучать в загробных темных безднах,
Берут с собой рабов, коней и жен любезных.

Сановники? Они особое сословье,
мы думаем о них со страхом и любовью,
без них никто из нас, не спорь, сынок, со мной,
свершить бы не сумел нелегкий путь земной.
Чтоб наказать раба и друга наградить,
чтоб победить врага и подать заплатить —
на все, на все необходим сановник,
грядущей вечности единственный любовник.

Умён не по летам, ты все-таки не вырос
еще, сынок. Ты думаешь, папирус,
крест-накрест сложенный из стеблей тростника,
непрочен и горюч? Нет, темные века
не тронут государственного мужа.
Ни паводки, ни грозы не сотрут
его указов. О, бессмертный труд!
И потому-то мальчик мой, ему же

блаженство суждено пожизненное. Он,
подобно льву, спокоен и силён,
стоит, стопами попирая малых
мира сего, как груду листьев палых,
каленый ест ячмень, десницей суд творит,
и благородной ревностью горит,
уверен, что ему открыты двери рая —
пока робеем мы, от зависти сгорая.

Ах, доченька, смешны мечты твои, голубка!
Для девы молодой ужасней нет поступка,
Чем из дому уйти к презренным лицедеям.
Не мы ли всей семьей о девочке радеем?
Не в платье ли льняном ты молишься кумирам,
в серьгах агатовых? Не смазаны ли жиром
Гусиным волосы? Среди подруг не ты ли
Одна умеешь грамоте? Застыли