Бахыт Кенжеев - Сообщение

Громады пирамид, на торжищах пустых
Ни благородных больше, ни простых,
Все разбрелись. Одни в неприбранных палатках
Актеры спят, храпя: одежда их в заплатках,
Весь раскаленный день им маяться в кибитке,
А то и на горбу тащить свои пожитки,
И за похлебку, где обглоданные кости,
Пред шумною толпой кривляться на помосте,

Чтоб тешить низкий вкус неприхотливой рвани.
Кто зритель их? Купцы, рабы, крестьяне.
Пусть рукоплещут им, не зная о тебе.
Последовав иной, возвышенной судьбе,
Хозяйкой станешь ты, заботливой женою,
С разливом Нила каждою весною
То внучку милую – ну что там говорить! —
То внука крепкого ты будешь нам дарить.

один
сам себе господин

два
с утра трещит голова

три
на себя посмотри

четыре
пусто и душно в квартире

пять
неча на зеркало пенять

шесть
по заслугам и честь

семь
воздуха нет совсем

восемь
поматросим и бросим

девять
ничего не поделать

десять
календарь над столом повесить

одиннадцать – поздняя мутная улица
ни с чем уже и ни с кем не рифмуется

двенадцать – пора домой, чего мы с тобою ждём
под колокольною бронзой родины, под престарелым
её дождем

Любо мальчику-поэту с плошкою муки
не по ту бродить – по эту сторону реки,
исходить начальной речью, на рассвете дня
петь тенистое заречье, голову склоня.

Он поник душой, проникся рябью черствых нот,
он ладошкою из Стикса влаги зачерпнет,
тесто липкое замесит, сладко засопит —
ничего любовь не весит, никогда не спит,

знай исходит легким паром, как учил Харон.
Как кружатся дрожжи даром в воздухе сыром!
Всходит время, пузырится, голову кружа —
что ж ты, жизнь меня, девица, режешь без ножа?

Что ты злишься, что ты плачешь в топких берегах,
от кого улыбку прячешь, речь в шелках, в долгах —
а огонь родной вздыхает, и дитя во сне грустит,
птичьим взмахом полыхает, хлебной корочкой хрустит

Плывут в естественном движенье орел, комар и гамадрил,
за что же их к уничтоженью недобрый бог приговорил?
Любая тварь бессмертья чает, однако дольняя краса
прейдет, и редко отвечают живым слепые небеса.

Люблю покушать суп с пуляркой, люблю журнальчик
полистать,
люблю над книжкой популярной в уборной время коротать.
Но в силу ясного изъяна в миропорядке даже я
когда-нибудь, как обезьяна, в беззвездных безднах бытия

исчезну, как последний фраер. Напрасно, ангел, ты меня
стараешься утешить раем, где цитра, ласково звеня,
сопровождает славословье Творцу. Зачем ему оно?
Зачем мы маемся любовью, зачем подвальное вино

окрепло, вишня распустилась и отцвела, и белый прах
летит, как пух – скажи на милость, что он забыл в иных
мирах?

И в море ночь, и во вселенной тьма, и голоса, способные с ума
свести, переплывают воздух мрачный.
Так неразборчивы, забывчивы – беда! А все шумят,
как вешняя вода,
как оправданье жизни неудачной.

Предупреждал пророк: распалась связь времен.
Что лицемерить? Удалась,
и до сих пор, похоже, удается.
Поёт еще над сахаром оса, ночная влага (мертвых голоса)
по капле с неба рыночного льется.

А ты, завороженный океан, сегодня пьян и послезавтра пьян —
чем? Бытием отверженным? Конечно,
нет. Будущим и только, той игрой, в которой и гомеровский
герой
все отдает красавице кромешной.

Читатель, друг любезный, отзовись! Ну, голоса, ну,
пасмурная высь
над океаном. Дело наживное.
Побудь со мной, пусть на миру красна и смерть сама.
Не пей её вина.
Не уходи, побудь со мною.

Обнаженное время сквозь пальцы текло,
и в квартире прокуренной было тепло,
обязательной смерти назло.
Распевала предательница-звезда,
и журчала ей в такт простушка-вода,
утверждая: так будет всегда.