Бахыт Кенжеев - Сообщение

Шептала вьюга: «Утихомирь
пустые надежды, друг».
Блистала тьма, раздавалась вширь,
звенела, пела вокруг,
и понял я, что мои следы,
и сумрачный дар, и честь
ушли в метель… У любой звезды
заветная флейта есть,

но если время двинется вспять —
я в двери твои стучу —
воскреснув, заново умирать
мне будет не по плечу.
Я брошусь за борт, когда ладья
отчалит, веслом скрипя,
но это буду уже не я,
и мне не узнать тебя.

Все двадцать писем твоих в пыли,
на пленке голос плывет.
Вдвоем на разных концах земли
мы смотрим на ледоход.
Вольноотпущенница, давай
помиримся без стыда —
весной любая живая тварь
ищет себе гнезда.

Крошатся льдины, в тумане порт,
над городом облака,
но профиль кесаря так же тверд,
а монетка так же легка.
Отдай ему все, что попросит он —
ставит он, не возьмет
василеостровский Орион
и баржи, вмерзшие в лед.

Прощай! Раскаявшийся – стократ
Блажен, потому хитер.
Ему – смеяться у райских врат,
и не для него костер.
А ночь свистит над моим виском,
не встретиться нам нигде,
лежит колечко на дне морском,
в соленой морской воде.

Когда-нибудь я еще верну
и радость, и прах в горсти.
Возьми на память еще одну
десятую часть пути.
И то, что было давным-давно,
и то, что поет звезда —
возьми на счастье еще одно
прощание навсегда.
1977—1981

Уходит город на покой,
ко лбу прикладывая холод,
и воздух осени сухой
стеклянным лезвием расколот.

Темные воды – кораблю,
безлюдье – сумрачной аллее.
Льет дождь, а я его люблю,
и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.
Скорее, в том, что в час заката
деревья клонятся к воде,
бульвары смотрят виновато,

скорее, в том, что в поймах рек
гремит гусиная охота,
что глубже дышит человек
и видит с птичьего полета:

горит его осенний дом,
листва становится золою,
ладони, полные дождем,
горят над мокрою землею…
1977

собираясь в гости к жизни
надо светлые глаза
свитер молодости грешной
и гитару на плечо

собираясь в гости к смерти
надо черные штаны
снежно-белую рубаху
узкий галстук тишины

при последнем поцелуе
надо вспомнить хорошо
все повадки музыканта
и тугой его смычок

кто затянет эту встречу
тот вернется слишком пьян
и забудет как играли
скрипка ива и туман

осторожно сквозь сугробы
тихо тихо дверь открыть
возвращеньем поздним чтобы
никого не разбудить
1978

…а жизнь лежит на донышке шкатулки,
простая, тихая – что августовский свет.
Уходит музыка в глухие переулки,
в густую ночь, которой больше нет.
Раскаяния с нею не случится,
затерянной в громадах городов.
Чернеют ноты. Вспархивают птицы
с дрожащих телеграфных проводов.
Когда б я был умнее и упорней,
я закричал, я умер бы во сне —
но тополя, распластывая корни,
еще не разуверились во мне.

Там церковь есть. Чугунная ограда
бросает наземь грозовую тень,
и прямо в детство тянется из сада
давнишняя продрогшая сирень.
Я всматриваюсь – в маленьком приделе
три женщины сквозь будущую тьму
склонились над младенцем в колыбели
и говорят о гибели ему.
Они поют, волнуясь и пророча,
проходит жизнь в разлуке и труде,
и добрый воздух предосенней ночи
настоян на рябине и дожде…
1978

когда захлопнется коробка
и студенистая вода
с огромным шумом выбьет пробку
глухого слова никогда
себя я дрожью в пальцах выдам
я вспомню детское тепло
и над подъездом угловатым
венецианское стекло

так удивительно и просто
над переулком той поры
взлетало облако подросток
в голубоватые миры
и в ночь великого улова
на молчаливое родство
вели старьевщика слепого
дворами детства моего

а жизнь мерещилась вполсилы
сухими листьями шурша
и тихо помощи просила
неизлечимая душа
простые дни ее доныне
когда я высох и исчез
на золотистой паутине
свисают с медленных небес

плывут бутылка и котомка
из распростертого окна
опять замедленная съемка
и камню падать допоздна
и вены времени вскрывая
в каком-то невозможном сне
плывет дорожка звуковая
вдогонку световой волне
1979