Бахыт Кенжеев - Сообщение

Бегут лучами к Богу
созвездия вдали.
На сонную дорогу
их отсветы легли.
В огромном спящем мире
остались мы вдвоем
в неприбранной квартире,
сдаваемой внаем.

Уже лесные дали
свободны ото льда,
а мы сюда въезжали
в такие холода!
И разве переспоришь
апрельское тепло,
хотя с тех пор всего лишь
три месяца прошло.

На празднике синицы,
березы и ручья
не опускай ресницы,
любимая моя.
Скажи судьбе спасибо
за тихое житье.
Зачем спрямлять изгибы
соленых рек ее?

Пустырь еще печален,
но велики поля,
и пятнами проталин
испещрена земля.
Она бежит полого,
далеко, в мир другой,
за кольцевой дорогой,
за рощей и звездой.

Такой простор протяжный,
такие сны видны
с двенадцатиэтажной
бетонной вышины!
Лежат себе отвесно
деревни и леса,
и тело тянет в бездну,
а сердце – в небеса.

Недаром в договоре
и подпись, и печать.
С квартиры этой вскоре,
так вскоре нам съезжать!
Что ж, упакуем книжки,
да вынесем на двор
мещанской мебелишки
разрозненный набор.

Фаянсовая плошка,
серебряный браслет.
Хозяйка из окошка
склонилась нам вослед.
А утро вербой веет,
и в сумеречной дали
медлительно светлеет
окраина земли…
1979

В Переделкине лес облетел,
над церквушкою туча нависла,
да и речка теперь не у дел —
знай журчит без особого смысла.

Разъезжаются дачники, но
вечерами по-прежнему в клубе
развеселое крутят кино.
И писатель, талант свой голубя,

разгоняет осенний дурман
стопкой водки. И новый роман
(то-то будет отчизне подарок!)
замышляет из жизни свинарок.

На перроне частушки поют
про ворону, гнездо и могилу.
Ликвидирован дачный уют —
двух поездок с избытком хватило.

Жаль, что мне собираться в Москву,
что припаздывают электрички,
жаль, что бедно и глупо живу,
подымая глаза по привычке

к объявленьям – одни коротки,
а другие, напротив, пространны.
Снимем дом. Продаются щенки.
Предлагаю уроки баяна.

Дурачье. Я и сам бы не прочь
поселиться в ноябрьским поселке,
чтобы вьюга шуршала всю ночь,
и бутылка стояла на полке.

Отхлебнешь – и ни капли тоски.
Соблазнительны, правда, щенки
(родословные в полном порядке),
да котенку придется несладко.

Снова будем с тобой зимовать
в тесном городе, друг мой Лаура,
и уроки гармонии брать
у бульваров, зияющих хмуро,

у дождей затяжных, у любви,
у дворов, где в безумии светлом
современники бродят мои,
словно листья, гонимые ветром.
1981

Осень в Америке. Остроконечные крыши
крашены суриком, будто опавшие листья
кленов и вязов. На улицах чище и тише,
чем в лихорадочных снах. По движениям кисти

видно: художник не спит за своей акварелью.
Ратуша, голуби, позеленевшие шпили
трезвых соборов. Прохожий не грустен, скорее
просто задумчив. Письмо ли потеряно – или

жизнь, что обрывок газеты, под ветром несется?
Или и впрямь настоящее – только цитата
из неизвестного? Полно отыскивать сходство
между чужим и своим, уязвившим когда-то

и отлетевшим. Давай забывать его с каждым
взмахом ресниц, даже если по-прежнему жаждем
нового света. Отпели, пора и на отдых.
Слышишь, как тихо в подземных звенит переходах

старая музыка? Господи, чуть ли не «Let It
Be». Заливается, крепнет в ушедшей улыбке.
Холодно, сухо… Любить эту песенку, этот
свет, безошибочный лад электрической скрипки…

Кто же меня обзывал мещанином? Похоже,
друг мой Гандлевский, в чаду многолетнего спора.
Ох, я и вправду не слишком духовен, Сережа.
Мало читаю, мечусь и меняюсь не скоро.

Дай оправдаться разлукой, биноклем стократным,
пятнами света на сумрачной сцене, прологом
к самопознанию. Трудно в ее невозвратном
черном огне. Поневоле поддашься тревогам

самым земным. Наблюдается фора, однако,
в виде отечества – даром ли мы, россияне,
и без второго пришествия съели собаку
в эсхатологии и богословском тумане.