Бахыт Кенжеев - Сообщение

И в каждом хвором чресле
Он побеждает тьму
В веселье детском если
Доверишься ему

вот вечер пятницы студенты нетрезвы
на мертвых улицах красавицы-москвы

читают вслух рождественского или
портвейном из увесистой бутыли

по очереди тешатся подруг
игриво обнимают но из рук

портфельчиков своих не выпускают
когда невинных барышень ласкают

в сиих влагалищах клееночных лежат
конспекты ценные преступный самиздат

а у запасливых прекрасной водки
с закуской сладкой лука и селедки

зачеты и экзамены сданы
все чудно лишь бы не было войны

с какими-нибудь подлыми китайцами
а может не дай бог американцами

но ведают: и день и ночь в кремле
заботятся о мире на земле

Нищий плачет на коленях, а живой, как птица Злость,
молча к плугу ладит лемех, нержавеющую ось.
Да и что такое время? Дрожжевой его замес
солидарен только с теми, кто и весел, и воскрес,
для кого вполоборота двадцать скорбного числа
почвы черная работа червью влажной проросла

Почивает царь в постели, ёж на парковой скамье.
Снится пресным Церетели, а безносым Корбюзье.
Подожди, мой друг поющий, погоди, мой добрый дождь —
в белокаменные кущи без меня ты не войдешь,
там прогорклый ветер дует, там вахтеры – смерть и труд —
под гармонь немолодую гимны спасские поют

Пой, привратник, пей, нечастый гость гранита и смолы
затвердевшей, ежечасный раб. Остры твои углы,
руки коротки, глазницы могут в тайне от жены
всякой девице присниться, светлым ужасом полны.
Ах, дурила, снова пьян ты. Динь да дон, звенят куранты,
дон да динь, не спи, не спи в замерзающей степи

Всякий миг гражданин безымянный
(как и все мы) в последний полет
отправляется, грустный и пьяный
не от водки паленой, а от
благодатного эндоморфина,
порожденного верою в
мусульманские светлые вина и
плексигласовых гурий (увы!),
или в дантовский ад восхитительный,
или (в той же трилогии) рай,
далеко не такой убедительный,
или в край (позабыл? повторяй!)

безразличного, сонного лотоса
(нет, кувшинки) – прощай, говорит
он вещам своим, нечего попусту
тосковать. Огорчен и небрит,
прощевай, говорит, зубочистка и
трубка, спички и фунт табаку.
Ждет меня богоматерь пречистая,
больше с вами болтать не могу.
Но порой заглянувшего в тайную
пустоту возвращают назад.
Не скажу – кто, нечто бескрайнее,
или некто. Октябрь. Звездопад.

Тварь дрожащая прячется в норах,
человеческий сын – под кустом.
Водородный взрывается порох,
дети плачут, но я не о том,
я о выжившем, я об уроках
возвращения. Спасшийся спит,
переправив спокойное око
в область холода, медленных плит
ледяных – и его не заставишь
ни осотом в овраге цвести
ни на свалку компьютерных клавиш
две бумажные розы нести…

Что же настанет, когда все пройдет, праведник со лба
вытрет пот, на свободу
выходя? Будем есть плавленый лед, будем пить плачущую,
но сырую воду,
будем брать свой тяжелый хлеб, потому что он чёрен,
как вьючный скот
апокалипсиса, набранного по старой орфографии.
Шутишь? Нет, все пройдет.

Шутишь. Ладно, что-то останется, парой пожилых гнедых,
запряженных зарею,
вот, погляди, успокойся, на плод вдохновения передвижника.
На второе
будет котлетка имени Микояна в кёльнской воде с зеленым
горошком, на третье – пьяная
вишня из рязанской деревни, где очнулся во взорванной
церкви бесценный бард —

подкулачник. Ты горда, да и я горд, как предсмертная
крыса. Скоро март,
иды мартовские, вернее. Тверд привезенный из Скифии
лед. И зима тверда.
Зеркало на крыльце хвалится темной силою. Никогда,
твердишь? Да. Никогда.
Я утешу тебя, но не проси меня, милая, трепетать
о свойствах этого неговорящего льда.

пряжа рогожа посох – и прах
вольно рассыпанный в снежных мирах
пороховая дорожка к звездам
неутомимым розным

было да было светло и тепло
зеркало ртутное скалит стекло
что отражается в раме двойной
в раме сосновой в воде нефтяной?