Бахыт Кенжеев - Сообщение

Пусть с моря доносится выспренний шелест ветрил.
Не алых, холщовых. Не выйдет бежать, да и поздно.
Давно я уже задыхался, давно говорил,
Дыша ацетоном под дырчатой пленкою звездной,
Что мощью отлива безумная муза сыта,
Что плакальщицами испокон работают черные ивы,
Когда молодая надежда тебе отворяет уста:
Скажи мне, Медея, ведь это неправда? Они еще живы?

Старинным царством звуков «дж» и «мц»
бредет турист с блаженством на лице.
то самогоном тешится крестьянским
из виноградной шкурки, то вино
из горла пьет, хотя ему оно
не в кайф – по итальянским ли, испанским

понятиям, букет чрезмерно прост.
Зато лаваш! Зато прощанье звезд
с Творцом по православному обряду,
когда наш новый Тютчев в дольний мир
спускается, покинув шумный пир,
чтоб помолиться городу и саду.

Гостиница. iPod или iPad?
Гимн не допет, не допит горний свет,
стареет на тарелке сыр, обветрясь,
и ласково седому дураку
диктует муза легкую строку
на статую играющего в тетрис .

А резкое наречие свистит
и завивается, под ветром шелестит
древесной стружкою. Вначале было слово,
потом – слова, потом – соцветья строф.
И город вздрагивает, будто слышит рев
бомбардировщика, разбойника ночного.

Жизнь в Колхиде была б легка, когда бы не испаренья
малярийных зыбей, не разруха, не воровство
сильных мира сего. Жизнь в Колхиде – праздник слуха
и зренья,
как, впрочем, и осязанья. Полагаю, что ничего
страшного. Буду и я помирать, не подавая виду
по причине гордости, буду и я обнимать
деву не первой молодости. Позолоченное руно в Колхиду
везут из соседней Турции. То-то славно дышать,

осознавать, смеясь, что дубленой овечьей кожей
не прикрыть обнаженных чресел, перезрелым инжиром не
утолить голода. Я признаюсь тебе: похоже,
что мы все-таки, к несчастью, смертны. А как же звезды? Оне,
объясню, как неудавшийся химик, не более чем костры из
водорода и гелия, годного лишь в качестве начинки для
глянцевых шариков с Микки-Маусом. Зрелость, лживость,
лень и детский восторг – чему только не учила наша земля,

как дорожили мы смолоду нетленным именем-отчеством,
но перед урочным уходом в посейдонову тьму —
все ясней и печальнее на неухоженном, на болотистом
побережье, унаследованном у тех мореплавателей, кому
не удалось, у кого, как ни огорчительно, не выгорело.
Безрукий нищий на пляже обходит курортников. Визг
русской попсы из нехитрого бара. Князю – игорево,
а что же нам? Неужели неправедный суд, вдовий иск?

Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея.
Брадобрей в отпуску бредет вверх по тропинке, ведущей
вниз.
В августе у нас не читают книг – только еженедельники
поглупее,
и смакуют крепкий индийский с густыми пенками
от варенья из

черноплодной рябины с яблоком. Тут, за семейным
столом, все еще
живы – тем и бесценен этот снисходительный месяц,
тем и хорош —
стар и млад, улыбаясь, дружно поют, озираясь
на пламенеющий
востроносый закат. Ни новостей, ни роговой музыки.
«Эй, не трожь! —

отбиваюсь от нелицеприятного времени. – Брось!
Про твою осень
даже слушать не буду. Мы – врозь, ты только гниль, ржа…»
А оно державно приказывает: «Подъем!». И я, покаянно
дрожа,
застываю, что муравей, в окаменевшей смоле среднерусских
сосен.

Солнце уже садится, а я не успел проснуться.
Как слепит глаза похмельная эта монетка
с удалым профилем принцепса! Под алым облаком вьются
чайки печальные. Ты права, ночь наступает редко,

но зато молчаливо и (шепотом) бесповоротно.
Блещет осколок солнца в кипящем море, и черепаха,
на которой покоится мир, поворачивает костяное брюхо
к ежедневному небу. «Холодно и свободно», —

вымолвишь ты. И я кивну, потому что
мы так долго отлынивали от длины жизни, от ее кривых линий,
что дождались часа, когда зрачку ничего не нужно,
кроме луча – пыльно-зеленого, словно лист полыни.

Струятся слезы матери, твердь спит.
Грач-феникс молча чистит перья.
Священник грех водой святой кропит.
Спокойный пекарь-подмастерье