Бахыт Кенжеев - Сообщение

Замело? Или просто пора в дорогу
по односторонней улице? Седобородый Лот
не оборачивается, дети-внуки бодро шагают в ногу,
только старуха жена отстала – должно быть, нагонит,
не пропадет.

Неужели и я оттрубил почти весь срок, преследуя
неуловимое: дрожь в вездесущем воздухе, бессловесный бой
черно-белых китайских начал? Хорошо бы при этом еще гордиться победою
над отступающим ворогом, то бишь самим собой,

и различать в жужжании пчел – там, где заснеженное гречишное поле —
неумолчную мусикию. Вышел, все бросил, черт знает куда бредешь.
Мало, мало мёда и хлеба, почти нет средиземноморской соли.
Впрочем, это все возрастное. Не обращай внимания,
молодежь.

Как просто все: робки и веселы
влюбленные, магнолии голы,
хохочут школьники, и ты меня узнала
издалека. Свет в складках, в бугорках,
и ветки все в бутонах, пухлых, как
кошель у флорентийского менялы.

Нет в жизни счастья, как гласит тату —
ировка воровская. В пустоту
уйдем, бессмертников угрюмые отряды.
И вредничает Бог: ни «а» тебе, ни «бе»,
завидуя часам, висящим на столбе, —
идут, но и стоят, не двигаются, гады.

«Уходишь – уходи», – твердят. Но я забыл
ключи и сотовый, я слишком жизнь любил,
чтоб сразу отбывать. Тут – крокус, там – фиалка,
а там еще тюльпан. И эти лепестки
так уязвимы, так неглубоки,
что Чехов вспоминается. И жалко

всех и всего. Любимая, своди
меня туда, где счастье впереди,
где небо – переплет, где голос пальцы греет,
где плачет и поет, от бедности пьяна,
простоволосая, как в юности, весна,
и горло – говорит. И солнце – не стареет.

Юным снятся разливы рек, а печальным – сухая суть
и влюбленный в мертвую грек, говорящий «не обессудь,
я такие песни кропал – но пройдя этот путь, пропал.
Правда, бог у тебя не тот – кто там знает, а вдруг спасет».

А еще сказал кифаред, белозуб и чернобород,
что обратно дороги нет, есть дорога – наоборот,
в те края, где старик Тантал воду беглую залатал,
где багровый труд солоней в Интернете, стране теней.

Продолжай, коллега Сизиф, выпью водки, запью водой,
Не поверив, не возразив, стану пьяный, немолодой.
Я ослышался? Ты – Орфей, как недорогое кафе? Своя
казнь всякому, пей не пей, – вечные мёбиусовские края.

В предутренние часы, когда дети ёжатся, а Гелиос правит
конями в другом
полушарии, когда ты ничтожеством кажешься сам себе,
не врагом

мирозданию, но незваным гостем, до скуки в горле хочется
повторять —
есть еще у зрения доблести вдосталь, есть сила в пальцах,
есть тетрадь

не начатая. Волком воет бродячий электровоз, распугивая
вещих грачей.
Спать пора, посторонний. С твоей удачей ты еще успеешь
проснуться, ничей

не должник. В эти часы ясно помнится некогда виденная,
как во сне,
сухая тень от веток смоковницы на потрепанной
крепостной стене.

Я странствую: ветшайшая из льгот.
Скала – агат, вязанка дров – фагот,
Заросшая тропа – кошачья лапа.
Паром забит, но толчея у касс
Московскому студенту не указ —
Бочком, бочком, и я уже у трапа.

Пускай ступени, словно в детском сне,
поскрипывают. Совершенно не
страшусь. Подземные, земные,
небесные… А я смеюсь, дышу
подветренным простором. Анашу
смолит один попутчик, а иные —

кто сжал Евангелие, кто молча теребит,
грошовый амулет, кто так, скорбит
о свете говорящем. Посмотри, мой
товарищ – смерть не ведает стыда,
и хижины Вермонта навсегда
отражены в воде неповторимой.

У черного моря, в одной разоренной стране,
где пахнет платан шелушащийся пылью нездешней,
где схимник ночной, пришепетывая во сне,
нашаривает грешное блюдце с хвостатой черешней,
у черного моря булыжник, друг крови в висках,
обкатан волнами, и галька щекочет подошвы —
я пью, и печалюсь, и думаю: Господи, как
легко поскользнуться на собственном прошлом.