Бахыт Кенжеев - Сообщение

Как же неловко он зябнет на мировом ветру
в законную пору Венеры-Марса, в запретный час,
родственник бедный, гость на чужом пиру!
Как он себя жалеет – до слез из близоруких глаз!

Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.
Были и нехудые минуты, любовь и проч.
Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,
шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь

на полях Аида, где сколько хочешь вина, мой свет,
из разрыв-травы; где дикая конопля
непременно сияет алым, как маков цвет.
Будет беззвучный лучник плыть впереди соснового корабля,

а сам ты – должно быть – будешь рыдать на корме, стручок,
потому как жук, пораженец (твердит Зевес); не позовет
тебя Афродита, и не сойдется на животе пиджачок
с черными пуговицами из насекомых минорных нот.

Время жужжит вполсилы, мерно и незаметно,
прибирая одних, а других до сих пор не тронув.
Чтобы не видеть его зрачков, чтобы не слышать ветра,
кожей закрой глаза, как говорил Платонов,

уши заткни паклей, кисти рук (ибо они устали) —
оберни колючими шерстяными
варежками с вывязанными коричневыми крестами.
Осязание тоже грех, потому что имя —

(для младенца пеленка, для взрослого погребальное полотно,
для подростка надежда, теплая и молодая) —
это образ гордыни, созвучный русскому времени, но
испокон веков сражающийся с ним, рыдая.

Не обернулась, уходя, не стала
сентиментальничать, а я шептал, дурак:
прощай, моя душа, я знаю, ты устала,
сойдемся в тех краях,

где мы еще глаза влюбленные таращим
на свет неведомых невзгод
в прошедшем времени – вернее, в настоящем,
которое пройдет,

где чайки бедные кричат о звонком вздоре
известняку – а он от старости оглох,
где рвется к морю с пыльных плоскогорий
кладбищенский чертополох,

где ящерка и уж, невызревшая смоква
на греческом кусте —
жизнь не обветрилась, нет, что ты, не поблекла —
стоит в бесценной наготе

и смотрит ввысь, и ясно слышит море
далекое, и молча мы поем
о том, что звезды – соль, рассыпанная к ссоре
бессмертия с небытиём.

Отскользив в коньках нехитрых по истоптанному льду,
лоб вспотевший снегом вытру, в дом нетопленый войду —
там в коробке из-под ветра пыль серебряная, и
выцветают незаметно фотографии мои.

Слово «быть», крещенский иней, превратится в слово «был»,
побледнел июльский синий, стал осенне-голубым,
следом красный поддается, цвет любви – глядишь, и нет,
только желтый остается – цвет измены, тленья цвет.

Переезд за перелетом, град за городом, зима
вслед за слякотью – чего там, так велела жизнь сама,
то вздохнет, то тихо ахнет, лик ладонями прикрыв,
лишь бумагой ветхой пахнет мой любительский архив.

Прожит вечер или выжат – а огонь уже впотьмах
подступает: письма лижет, да в сырых черновиках
роется, мало-помалу разгорается – и вот
озаряет черно-алым все, что будет и уйдет.

В доме наследственных верующих бакалейщиков, уже
полвека требующем ремонта,
тихих гостей потчуют черным чаем с благоуханием
горького бергамота,
над сухими лилиями у камина мерцают, горят зеркала,
кривые
от старости. Это жилье, каламбуришь ты, здесь греются
и скорбят живые.

Не философствуй, дурочка, отвечаю. Ну что ты вещаешь
urbi et orbi?
Разве не всем известно, что у живых не много зеркал для
скорби?
Уши у них проколоты, губы раскрыты, и мало кто над
собою волен
в заповедной роще бессчетных церквей и скольких-то
колоколен.

Простодушные сестры и братья мои, по одному уходящие
в море,
словно сикстинские рыбаки, смотрят на звезды с печалью
в предсмертном взоре,
вечером, в красно-зеленый сочельник длинными спичками
зажигают свечи —
и ручной, домовитый воздух так переполнен тенями, что
трудно расправить плечи.

«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес.
Рад бы жизнь переписывать набело – только времени
стало в обрез.