Николай Байтов - Что касается

Комсобежец, горбеженец, соцренегат
приложили печатей круги:
на плече, как серьга, суррогат серебра,
на запястьях живые рубли.
На рассвете шуршат ксерокопии смет:
поколения призрачных цифр.
Ну и цирк, значит риск: балансирует смерть
в застеклённых глазах её искр.

Это золото всё, словно черви, я вру,
ударяясь о грани стиха.
Благочестие в жёстких ладонях я тру
в порошок золотого стекла.
Бижутерия, мелкая дрянь, ерунда,
воск конфессий, газетный свинец —
всё течёт – и госбеженец, соцренегат,
и прочьвечнобеглец – и смеюсь…

«Владимир Андреич послал ему много вина», —
написано в летописи. И у нас нет сомнений. —
И правда, какая его в том могла быть вина? —
Владимир Андреич послал ему много вина.

Потом он поехал на прежнюю отчину в Брест
в дождливую пору, раскисшей дорогой осенней,
когда вспоминаешь: « се повести временный блеск! » —
Вот так он поехал на прежнюю отчину в Брест.

Когда же в столетьях наступит такая зима,
что сразу возьмётся стоять без знамён и знамений? —
И правда: то было бы всем непонятно весьма.
Нескоро, как видно, наступит такая зима.

Но он исцелился и милостью выполз на брег
сознания: милость Господня рукою незримой
вцепилась – и хрустнул, как тоненький лёд, его бред.
Так он исцелился и милостью вышел на брег.

И долго казалась застрявшая в горле стрела
вороньей крамолой. И брезжило утро изменой.
Там чья-то торчала хоругвь, а кругом всё снега,
и долго казалась проткнувшая горло стрела.

Странно ехать под шофе в грузовой машине.
Страшно ехать по шоссе в грозовую ночь.
По обочинам бегут случаи из жизни:
Ратца, Чагодица, Кихть, Воя, Вондожь, Вочь.

Ни таланта, ни ума, – Ёмба, Индоманка.
Пельшма, Андога, Мегра, – из последних сил!
Я убогий инвалид, житель интерната.
Я боюсь твоих молитв, преподобный Нил.

Где-то блещет в тростнике мелкий Мареотис.
Вон пещеры и скиты в скалах и песках.
Вкруг оазиса сидит скорченный народец —
тут в склерозе и в тоске дух его иссяк.

Лесопилка в лопухах, тёса серый штабель.
Чья-то банька заросла выше двери в сныть.
Удит рыбу на мостках житель-нестяжатель.
Ковжа, Колонга, Кулай, Шола, Юза, Сить.

Пала молния в скирду посредине луга.
Шумный ливень пал стеной, зарево залил.
Малохольные в скиту плачут от испуга.
Пожалей их, успокой, преподобный Нил.

Когда с весёлыми подругами
глядишь ты жадно на дорогу,
не слышишь ты ямщицкой ругани,
лишь одинокую корову
встречаешь удивлённым взглядом:
она бредёт, бренча бубенчиком,
за ней бежит с кнутом и матом
хромой пастух в плаще брезентовом.

А я всё длю и длю тоску твою
и не пылю вдали, не еду.
Я соответствую отсутствию,
питая модную легенду.
Питая жадную надежду,
ты заплетаешь ленту в кудри.
И тракту молятся наезженному
твои весёлые подруги.

Весь мир ты отторгать привыкла.
Меня, забывшись, привлекла.
Ты памятник себе воздвигла.
К его подножью привела
меня заросшая тропинка.
Уж осень. Зябко на ветру
дрожит засохшая травинка,
склоняясь к твоему бедру.
Кругом холодный дождик сеет,
и нагота твоя белеет
на постаменте средь кустов
полунагого бересклета.
Твои глаза застыли слепо
среди живых его зрачков,—
упёрлись окнами пустот
в скелет разрушенного лета,
в его прорехах ты за ним
вплотную следуешь, как эхо…

Когда-нибудь мы вспомним это,
и не поверится самим.

На поляну бросил берёзовый июнь
моего растерзанного разума изюм.
Я лежу в больнице посреди лесов,
на поляне птицы водят выводки птенцов.

Водят их и поят изумрудною росой,
а мои изюминки обходят стороной:
«Не учитесь, детки, эти ягодки клевать,
а не то вовеки не будете летать.

И от изумленья, прежде чем вспорхнуть,
вспоминать начнёте все загадки наизусть.—
Будете всё думать, зачем да почему
Боженька устроил такую чехарду…»