Николай Байтов - Что касается

И ты могла здесь измениться.
Есть что-нибудь, что неподвижно
в тебе средь разных обстоятельств
и не подвержено изгнанью
при вот таких метаморфозах?

Я брёл в смятенье, спотыкаясь.
Припоминал ушедший поезд.
Себя клял за беспечность: что я
за этот краткий срок знакомства
успел увидеть и запомнить? —
Одни лишь мелочи, причуды,
твои забавные приметы.
Я знаю, как ты чистишь зубы,
причёсываешься, красишь ногти.
Пьёшь чай без сахара с лимоном.
Потом, в бумажную салфетку
собрав обглоданные кости
куриные, – несёшь их в мусор.
Потом ты, морщась, пьёшь таблетку —
по-видимому, цитрамона…
Но что ты будешь делать в Лодье?
Как будешь выглядеть? Что думать?

…Здесь километров, может, десять,
да и не важно, – хоть пятнадцать.
Как радостно меня ты встретишь,
чтоб никогда уж не расстаться.
Мы отреклись от прежней жизни,
которая была ничтожна.
Мы бросили всё, что возможно.
Всё, что мы бросили, – излишне.
Мы бросили себя на ветер,
бесформенный и безразличный.
Он – не вагон, который катит
искать, надеяться, бояться.
Здесь термин не авторитетен,
нет здесь ни качеств, ни количеств.
Здесь явлена и что-то значит
лишь форма нашего объятья.
15 апр. 2005

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Читатель, ты ль столь простодушен?
Ты всё за чистую монету
здесь принял? Ты развесил уши?
Ну что ж, перечитай поэму —
теперь уж с некою подсказкой:
здесь всё трактуется двояко.—
Быть может, женщине несчастной
пришлось спасаться от маньяка?

Ты возьми, ты держи этот флокс.
Пусть я лжец, но печален мой жест.
Впереди наибольший мост,
а за ним наименьший лес.

Мы идём, мы идём туда.
А обратно придём не мы.—
Будет путаница, чепуха.
Мы умрём, мы будем смешны.

Лязгнули цепи, и выпал из рук
город Том Сойера Санкт-Петербург.
Ржавых гвоздей и железок в том соре
больше, чем бантиков в хоре.

«Прочь, хулиганы зубриловых скул!
Вы мне не дети, и я не Джамбул!» —
так я в пустых коридорах каникул
скверной цитатой воскликнул.

В фартуке белом и в валенках негр
утром воскресным метёт пыльный сквер,
фыркает шлангом, кусты поливая,
сленгом бубнит заклинанья:

«Пусть зеленеет на дикой скале,
пусть он летит на безумном коне,
вслед вам осклабясь бешеным ликом!
Сорри, донт меншн ми лихом!»

Когда б не пламя быстрого костра,
в моём мозгу пылающее едко,
вокруг меня росла б одна попса —
и даже чернокудрая соседка
меня б от этой доли не спасла.

Господь даёт сильнейшему простор.
Простые люди тянутся к простому.
Зачем в тумане светит мой костёр? —
Они на пять шагов нейдут из дому.
А между тем, я весел и хитёр.

Когда б не зимняя любовь Творца,
повсюду возводящая сугробы,
на быстром счастье моего костра
соседка чернокудрая давно бы
растаяла бы и дала б дрозда.

Была слаба моя молитва,
слепа была моя вина.

Ты памятник себе воздвигла.
К его подножью привела
меня чуть видная тропинка.
Везде безумствует зима.
На пьедестале ты гранитном
метелями заметена.
Когда-нибудь мы вспомним это,
и не поверится самим. —
Метёт декабрь – и ты за ним
летишь, покорная, как эхо,
и неподвижно в тучах снега
сквозишь над безднами равнин.

И я такой же, – ещё хуже:
я космос созерцаю вчуже
и делаю брезгливый жест,
не думая, потусторонний, —
и репликой неосторожной
мараю жизнь свою и честь.

Кому пример, кому наука
или религия кому-то,
допустим, в космосе видна.
Выглядываю: вот те на! —
В окне одна мелькает вьюга.
Опять зеваешь ты, подруга?
Налей-ка мне ещё вина.

Налетела тучка на Киклады,
затуманила их дальний танец.
Повторяющиеся сигналы,
потерявшиеся над лугами,
всё мигали, по волнам скитаясь.

Всё равно никто б их не увидел,
даже если б не было и тучки. —
Ученик, учёный и учитель
влипли в свои пухлые подушки.

В знаниях засели теоремы,
в них заснули залежи застоя.
На горизонтальные деревни
ночь, как душный обморок сирени,
наползает густо слой за слоем.