Николай Байтов - Что касается

Скажи – ты всё видела – разве
так глуп был мой вид и вопрос,
когда в перевёрнутой фазе
мне так вдохновенно спалось?

Мне снилась пустая деревня.
Ноябрь. Серый дождик идёт.
Я встал, чтоб использовать время,
которое тоже идёт.

Я истины касаюсь мыслью
почтительно. Почти без слов.—
Так следопыт шифровку лисью
на свежих ярусах снегов
прочитывает – будто ноты
нанизывает на струну.
Я удивляюсь: ну и ну! —
мои открытия не новы!
Зачем кругами я иду
и в ямбомерную волну
вправляю бестолочь природы?
. . . . . . . .
Кому мораль, кому наука
иль философия кому-то,
допустим, в жизни не нужна.
Однако же ведь что-то нужно? —
выглядываю: в поле вьюжно,
и невидимкою луна…

Ника, то есть победа, она – она
мне даётся на всех случайных путях.
Но она двусмысленна, как волна,
набегающая уже с намереньем вспять.

Догоняю тебя, говорю: die!
Не подумав, ты тормозишь и даёшь.
В моём имени тебе слышится лай.
Ты пугаешься: это lie, то есть ложь.

Посмотри, возлюбленная, на цепких птиц,
оцени их воздушно-рептильный тип,
объясни их щебет и писк.

Ветерок ветвей, зыбкий свет листвы, —
ты представь, что там обитаешь ты
в суете всеобщей весны.

На путях опасностей и забот
зашифрован каждый мгновенный полёт
и понятен – наоборот.

Ты представь, что нет никаких обид —
только диспозиция мелких битв,
только птицы – их взгляд и вид.

Интриганы каверзные злы,
хищные воители заядлы.
В тучах подступающей грозы
копятся смертельные заряды.

Царь угрюмо жмётся в уголке,
топчется, томится и тоскует.
А царица всюду на доске
держит, контролирует, рискует.

Теперь без сил я еле мыслю,
переползая сети строк.
Вдали чернеется лесок.
Но не могу пуститься рысью
на лыжах – и шифровку лисью
читать на ярусах снегов.
Собаки головы кладут
мне на усталую коленку.
Передо мной стоит тарелка.
Часы задумчиво идут.
Трещит камин. Я выпил стопку —
и рифма вкралась между фраз.
Какую же на этот раз
она придумает уловку?
Нет, я подстерегу плутовку…

Словно трагический актёр,
Мелецкий снял с гвоздя двустволку
и ветошью замок протёр.

Ошибочная движется дикость,
как облако в углу небосклона.
Накапливается в оптике жидкость,
как будто у Будды глаукома.

Бамбуковая рисуется хижина,
где кроется робкая надежда.
Высовывается пробная фишка
и прячется смущённо-поспешно.

Мусолится мыслимая плесень,
съедающая остатки контрастов.
Размытая голубоватая зелень
размазывается поверх слабых красок.

И это всё, – я мельком догадываюсь,—
затеяно – кем-то – не затем ли,
чтоб я зашифровал эту гадость
и вы бы ничего не заметили?…

В травостое скрежет стригущих стрекоз
подсекает мысли мерцание.
Тянется святое бесстыдство цветов,
выставив цветное бесстрастие, —

выставив бесчувственный аромат
в инородный мир вожделений,
как сокрытый в капсуле астронавт
в неантропоморфной вселенной…

Вот и ты безгрешен, поэт. Вот и ты,
тайный безучастный участник,
в роскоши звучаний остался святым
при своих безмолвных задачах.

Кто ветошью протёр замок
над бестолочью мирозданья,
тот действовал рационально
и лучше выдумать не мог!

Зачем почтительно и дерзко
поэт глядит издалека
в глубины сердца – пленник текста,
чернорабочий языка.
Он – раб, прикованный к кастрюле.
Он – стриж, мелькающий в лазури.
Он – швед: пред ним его канва:
в душе, в природе и в культуре
катятся ядра, свищут пули, —
повсюду вечная война.
Повсюду зависть и вражда.
Нет ни поэзии, ни тайны.
Угрюмой тучей жизнь прошла.
А ведь ещё совсем недавно…
Скажи-ка, дядя, ведь недаром,
переходя росистый луг,
я замирал, спеша к наядам,
на плеск и смех, на знак и звук?.. —
Ответа нет. Ногой ни в зуб,
ни в глаз, ни в бровь не попадаешь.
Всю жизнь мою сковал испуг
с рожденья иль с зачатья даже…