Николай Байтов - Что касается

Там есть арматура и шлаки затёртых пространств.
И шурин недаром был в школе десантных ОСНАЗ, —
другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —
подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—
а в песенке вот она вам:

Michelle,
та belle,
these are words that go together well,
my Michelle.

И всё же, какая в словах образуется западня!
Ты слышишь? – как в красных дюнах, тебе западло
ловушка любому опыту – и не зря
смысл их ложится с нотами заодно
в ту ямку от до до до.

Напрасно, цепляясь за оползающий снег,
карабкаешься из сухого омута вверх —
кругом, как песок, бесконечно раздробленная
на простейшие доли одна
тавтология: смерть.

Когда жёсткий ветер сечёт лобовое стекло,
иной сочинитель добавил бы к счёту число
последнее и произвольное, чтобы прервать
сие издевательство звёзд, – и в особый привет
вложил бы весомый предмет.

То есть афоризм на бетонных, допустим, столбах, —
какой-нибудь там указатель, а лучше – шлагбаум.
Но как же он, будучи необходимо весом,
как он (мы немедленно спросим) взлетит к небесам
из всех аксиом себе сам?

Пора, в этих чёрных метельных пространствах пора
ходить вдохновенно без польз и без смыслов – тогда
случайная милость нас проще согреет,
и может быть бросит на берег
слепая волна.

Труднее всего – это в рейсе не думать о той,
которой-нибудь, что лежит кверх ногами – хоть стой,
хоть падай, неважно: реальна она или нет,
пускай она лишь на мгновенье в вибрации нот
возникла от губ и до ног:

Michelle,
та belle,
sont les mots qui vont tres bien ensemble,
tres bien ensemble.

Какая тревога и трепет! Другой бы ослаб,
заплакал бы, забуксовал бы в вибрациях слов,
и в свете фар число на бетонных столбах,
из мрака вымахнувшее хотя бы ему в лоб,
едва ли его спасло б.

Однако же попробуй не спать и не петь,
проламываясь сквозь летящую, мельтешащую персть, —
увидишь сам, напряжённо тараща глаза,
бесконечно дробящуюся
несомненную смерть.

Так необъяснимо, насколько мой шурин был крут,—
ходил вдохновенно всё около, рядом, вокруг
по песням и басням, и мимо, и вскользь, зубы сжав,
без смысла и пользы – и пальцы фигурой сложив,
на память остался он жив.

«Представь себе, – он говорил, – например, ураган.
Представь в голове осязаемо, как дуракам
представить нельзя: они жмурят намыленный глаз,
а ты утерпи и смотри, – видишь: мысленный лес
от бури укрылся за текст.

И я перелистываю невозможный абзац,
как будто моргаю, последовательно назвав
болота и тундру, пески и снега – и
дорогу как будто сдвигаю
по пунктам назад.

Горгону, ты помнишь, не глядя Персей убивал.
И ты, как бы ни был отважен, удачлив и нагл,
но можешь лишь в зеркало видеть свой аппендицит,
когда твои пальцы то скальпель ведут, то пинцет,
и сам ты себе пациент.

Поэтому я только косвенно воспроизвёл
запретный себе самому навсегда разговор.
Есть мнимые способы всё обезболить подряд,
но я, возвращаясь по заданным пунктам вперёд,
тебя от картин уберёг.

По следу моих маргиналий пробрался ты над
смертельною зрительной ямой, пока кино-ад
показывал документальные кадры
в пространствах холодных, где фары
в метели дымят.

Скажи кизил, который я сказал:
не вкусом – лыком сам язык вязал.
Не ликом весел враль:
забыл с Кавказа в рай не взял словарь.

Я сто акцентов знал. Давно старик.
А вот лишь по церквям дразню заик.
Устал, забыл, ослеп.
Скажи кизил, Господь наш Логопед.

Кто кровью окропил холмы вокруг,
окрасил привкус мне слюны во рту? —
Я вырастил куст слов.
Свяжи кисель в раю Твоим узлом.

Ни молока, ни мёда
в пустыне Вади-Кельт.
Так далеко от дома
беглец находит бейт.
Как буквы в свитках, мнимы
тут молоко и мёд, —
струится над камнями
лишь облако имён.

И бесы дуют зноем
настолько мимо чувств,
насколько преподобен
был житель здешних кущ
на дне глубоких трещин,
где узкий водопад
меж скалами подвешен, —
был житель прост и свят.

Он рад, что ты покинул
свою страну, беглец.
Ты, как бесстрастный гимел,
корабль безводных мест,
тропою каменистой
плывёшь – уже не мёртв —
а он навстречу с миской:
там молоко и мёд.