Николай Байтов - Что касается

Пошёл я гулять в чистое поле.
За первым полем увидел второе.
Прошёл второе – встретил козла.
Вышел в третье – а там Москва.

Глухое поле отваги и брани.
Поперёк и вдоль овраги да ямы.
На семи холмах – лопух да бурьян.
Восьмая Москва – алый мак-дурман.

Сидит в ней девушка на вокзале.
Голубыми плачет она глазами.
Плачет над мёртвой гнилью-трухой.
Чей-то череп гладит рукой.

– По ком, скажи мне, твои рыданья? —
– Убила я красивого парня.
Он изменил. Это был твой брат.
Теперь бери меня в законный брак.

– О, долго была у него ты в рабстве!
Теперь не мешает он нашей страсти.
Улыбнись, подставь мне губки свои.
Возьму тебя, увезу с Москвы.

Она ведь поле гульбы и брани.
В могилу здесь сводят девушек парни.
И только пули свищут но ним.
В этом поле любовь – полынь.

Как поехал Исидор на Флорентийский собор —
скопом передать всю свою паству папству, —
так и не вернулся Исидор до сих пор,
знает: надо быть ему от паствы опасну.

А в Москве зима не от большого ума.
Тут у нас людишки живут по привычке.
Разве с бодуна кому дадут тумака.
Да на Пасху кáтают мальчишки яички.

Ходят кривоулочками, спустя рукава,
да на возке архимандрит какой сугроб раскимдарит.
Потчует блинами и квасом Москва,
только блядомыслия не благословляет.

Всяко змеесловие зловесно весьма, —
особливо на латыни оно как на ладони.
То-то на Москве темна завеса ума,
а широко и далеко видать с любой колокольни.

Как уехал Исидор на Флорентийский собор —
скопом передавать свою паству папству, —
так и не вернулся Исидор до сих пор:
всё готовит грозную острастку пространству.

Топчется – и деньги суёт – и сулит
тишь да гладь, да русские дали-широты.
В тригонометрических коридорах интриг
он берёт уроки надменья у Европы.

Сила pax romano – вся в надменьи одном.
Только ткнёшь – так палец в труху и провалится.
А нашу ойкумену не замкнуть в окоём.
Скоро Исидора будем ждать к масленице.

Медленно грузная цепь облаков
тянется в небо из-за сарая —
стадо коров, запряжённых зарёю,
стадо коров, ой ты стадо коров!

С длинным бичом позади возникая,
едет бельё полоскать Навсикая.
Сотня голов, ой, две сотни рогов,
ваша пастушка состарилась с вами,
ваша старушка поссорилась с нами.
Тяжко бредут, свесив полное вымя,
дождик цедя на просторы лугов.

Был ей жених, да давно был таков.

Что я, дурак, обо всём этом знаю?

Суха поэзия, мой друг,
но зеленеет жизни проза,
как старый на лужайке дуб
листвой оделся вдруг так просто,
что проезжающий Болконский
воскликнул: «О, как был я глуп,
когда искал средь леса букв
подобия своей печали!..
Где ж вы, друзья однополчане,
лишившиеся ног и рук?
Ужели эти ваши члены —
и те, и прочие, и все,
творя банальный гимн весне,
восходят к солнечной листве
в безличном веществе вселенной?»…

Серёжа приехал с приветом
из дальних неведомых стран.
Андрюша поздравил с приездом
и съел угощение сам.

Но мне сам Серёжа неведом,
равно как Андрюша далёк,
и я оставался эстетом,
которому всё невдомёк.

Похоже, я с детства болтался,
всему человечеству чужд,
в прозрачном кристалле пространства
вдали от количества душ.

И вот эти грустные мысли,
да бедные игры ума.
Одни только буквы и числа,
да некоторые имена.

Что ты, товарищ, набычился?
Свет ли тебе вдруг обрыдл?
Или ты только что вычислил
много обычных обид?

Каждый своё горе мыкает —
трудно понять, почему.
Много обидных обычаев
ходит у нас по селу.

Звёздные ль это дурачества,
или то лунная дурь? —
Сам я давно насобачился
все их суммировать в нуль.

Видишь, какие тут мерзкие,
чудные всюду места?
Видишь все разности местные? —
нет им ни зва, ни числа.