Юлия Идлис - Язык жестов

наедине не боявшись, бояться после,
когда вдвоем, страшно уже вдвойне
не то сказать, угадать твои мысли,
что ты думаешь обо мне,
когда вот так поворачиваешься и хочешь что-то
сказать, что ли, дышишь мятным и мутным,
надеешься, может быть, что это еще кому-то,
кто это все возьмет,
с кем повезет,
кого кукушка
последнего назовет.

женщина-победитель, во всем дошедшая до вершины,
проклятие подчиненных, подарок для акционеров,
двигает разные суммы, решает чужие проблемы.
решает сегодня не краситься: выходные,
ей не надо вставать, встречаться по интересам,
находить имена деньгам, кредиты – бизнес-идеям.

длинные выходные, страна погружается в праздник,
медленно расцветает под легким июньским солнцем,
гонит по тротуарам ошметки любви тополиной
шагами четвероногих парочек на бульварах.
она позволяет уборщице уехать в деревню к мужу,
задергивает на окнах тяжелые пыльные шторы,
не собирается жить, выбирает удобный способ -
эффективный и не затратный.

рязанов снял про нее кино – правда, про молодую;
сейчас-то она постарше той героини.
умница и красотка в своем студенческом прошлом,
потом – начало двухтысячных, первые яппи.
тогда пятилетка вдруг перестала значить «три года»,
а стала обозначать непрерывность стажа.
она и не прерывала – разве что только после
одной поездки – первой командировки.
тогда ей казалось, что это еще некстати,
не от того, да и жалко коктейльных платьев,
узких коктейльных платьев, купленных для вечеринки
по случаю повышения и распродажи.

стоит ли говорить, что некоторые она даже
и не надела; сразу стала отовариваться в ЦУМе,
зарплата ей позволяла, вот только график
работы не позволял надевать одежду,
в которой была бы видна беззащитная ее шея,
тоненькая ключица со школьным шрамом,
колючее плечико с родинкою в подмышке.

постепенно она забыла про эти вещи.
стоя под душем, обнаруживала их снова -
и забывала, смывая пену морского бриза,
морскую соль дорогую смывая с бортиков ванны;
думала – это кусочек мочалки налип или грязь попала,
терла ключицу с подмышкой до покраснения,
ахала, улыбалась, влезала в глухую рубашку,
шла на собрание, договаривалась, добивалась,
чтоб ей платили.

вот и сейчас на ней глухая рубашка.
на фотографии у нее какое-то выражение
сосредоточенного беспокойства, как будто рядом
что-то случилось – а она бережет кого-то
от этого происшествия, как родственника – от боли,
от нехорошей новости – друга, свой рак – от сына.
правда, у нее нет сына: она вообще-то
была бездетна, сгорела за две недели.
до последнего никому и не говорила.
потом уже, на корпоративных поминках,
кто-то сказал, что, скорее всего, ей было
некому рассказать, кроме лечащего в больнице.
мать ее где-то в провинции, ей и не сообщили,
не смогли найти телефона.

и вот она, отошедшая от балконной
двери в последний день перед биопсией,
нащупывает ту родинку у себя в подмышке,
задерживает дыхание, планирует, представляет.
женщина, победившая собственные инстинкты:
не мать, не жена, не любимая, не живая,
бредущая по магазинам, сидящая в кинотеатре
одна во втором ряду, будний день, середина,
заказывающая мохито без второго в подарок, -
одна непарная тварь в тесном Твоем ковчеге.
то ли она без билета, то ли к ней опоздали,
но Ты
в любом случае
просчитался

позвонить тебе среди ночи сказать спаси
бо не имем радости вот такие мы гой-еси
ибо все у нас хорошо только нету сил
никаких совсем

как мы путаемся у тебя в телефоне, один-другой
провода твои выгибают хребты дугой
только в ус не дует твоя перелетная голь
занята другим

или просто так например устал говорить
среди ночи помехи гуще и чаще ритм
вдохов-выдохов и кроватей послушный хрип
перекуса полночный хруп

или просто не дозвонились еще тогда
провода не вытянули невидимые провода
это остров, бабка, вокруг сплошная вода
боль сплошная, не слышная никуда
не ведóмая ни в кого

речь отворивший двери не запирает
речь его тварна течет и не замирает
у десницы шуйца воду не забирает
и никто им не умирает

шуйца десницу холит лелет моет
каждый перст безымян ей и каждый ноет
на ладонь ложится выть и как баба воет
и десница не забывает