Юлия Идлис - Язык жестов

пока оно живое
через воздух

У одной девочки не было сердца.
Все было, а сердца не было.
Поэтому в этой истории она будет несчастной.

А история случилась с девочкиным сердцем.
Оно как-то раз попало в аварию.
Просто отвлеклось на секунду, удар, темнота.
Так оно и умерло, оставив девочку разбираться.
Одну посереди дороги.
Без денег и документов.
Без родных и близких.
И самое главное -
без памяти.

Девочкина память жила в другом городе.
Она туда переехала два года назад после одного случая.
То есть сначала случай переехал, а она за ним.
Стала обживаться, да так там и осталась.
Так что девочка ничего о ней не знала.
Думала – у нее нет памяти.
А память думала, что у нее нет сердца.
У девочки.

Так оно и было.
Девочка стояла на перекрестке, теребила юбку.
Пыталась придумать, куда теперь жить.
В какую сторону – налево или направо.
Потому что прямо стоял какой-то дом и не давал жить туда ну совершенно.
Прямо так стоял, поджав двери, осуждающе.
Изредка посматривал на девочку
на улице.

А она думала, как они с сердцем думали про Новый год.
Лето, конечно, но ведь билеты раскупают уже осенью.
И потом еще хотели на горных лыжах.
А ехали вообще-то в магазин.
Старые шторы совсем надоели.
Все старое надоедает.
Тогда надо все по-другому.
По-новому.

Забегая вперед, сердце не оживает.
Но девочка
еще ничего не знает
об этом.

парам
писем век недолог
наших писем быстрый ящик
нас с тобою сонных голых
нас-
тоящих

некто
пишет приезжай мол
кто-то пишет мол приеду
где твое мол смерте жало
и
победа

мы с тобою
пишет некто
я не знаю пишет кто-то
некто письма черной меткой
до
икоты

дальше
некто снова мечет
мелкий бисер ах останься
словом
происходит нечто
вроде сальсы

кто-то
вяло отвечает
наших писем век недолог
утром
над остывшим чаем
сонный
голый

парам
настоящим парам
это было бы не больно
парам
парам
парарáрам
эти
войны

парам
если бы не в письмах
парам
например, обнявшись
парам
то не этот быстрый
парам
ящик

парарáрам
были вместе
парарáрам
навсегда ведь
парарáрам
целый месяц
парам
падать

Остынь-остынь – и дует на ладонь.
Рассвет уж вот, весь животом наружу,
весь рыже-красный, с голой требухой,
бухой,
волочится и воет, и потом
ложится истекать и иссякает,
и между звеньев, будто между дел,
как, между тем, он жалобно дудел
в свою дыру внутри Его сплетенья,
а датчик изнутри как принц бил в темя
истерикой морзянки кровяной.
Давно
распалась цепь и больше ничего
за этими словами кроме имя ,
не ими ли мостится тропка в ад
ад будет свет, сказал mon couer и плакать
о том, что ничего не стоит ни-
чего и ничего не объясняет
из этой беготни
и еботни
и ничего ничто не означает
и зайчик мой, который там, внутри,
умри.
Глухой озноб, как боже мой берет
и режет изнутри свои узоры
и достает из ящика на свет
из черепной продавленной коробки
фарфоровую крошку бытия
которой нет белее
и похоть рук Его, по локоть в чешуе,
плоть рыбака разделывает; разве
не навзничь Он в разверстое кладет
свои игрушки: сломанных солдат,
безглазых мишек, ишаков, мышей,
конфеты голые без кожаных оберток
и балерин в беретках
без ноги
не говорит им «сгинь», но зашивает
прилежно внутрь все это зверье
безгласное в постели
но падкое на межутробный вой
и это полный боли короб Твой
а ключ потерян.

она отправляется спать, кладет под подушку ладонь
соседи опять начинают с высокой «до»
ноет висок, переворачивается внутри
какое-то раз-два-три

она говорит ему, который снаружи спит,
укутав ее в ее ежевечерний стыд,
она говорит: я не могу так жить
скажи уже что-нибудь

а он говорит, два озябших слова спустив на снег:
рыдай мене – или, может, проглатывается «не»
и кутается в тишину, посреди которой поет сосед
спускают воду, включают далекий свет

а она лежит, и хоть бы кто-нибудь к ней вошел
золотым дождем, проливною спермой на яркий шелк
ну чего тебе, говорит он ей, ты моё, моё
мне вообще кажется – ты ангел там, под бельем