Юлия Идлис - Язык жестов

наливное яблочко, зарумянившийся приплод
о каком мечтал бы невозвращенец-Лот
да и я бы тоже, если б имел объем

и она застывает в кровати
ничком
соляным столбом

это все про веру, когда остаешься один, боишься уйти с работы
не куришь, не пьешь, не знаешь, как дожить до субботы
сидишь как дурак в темноте, умоляешь кого-то
мол, лишь вышел бы невредим

эвридика сидит в темноте, чтобы ее никто не увидел
ни смерть какая, ни сотворники по несчастью
самолет серебристой масти выпускает когти своих шасси
енисей против шерсти плывет вдоль неба, сворачивает с пути

бог раскачивается в небе, принимаясь петь, чтоб забыться
включает ночь и перестает отличать одного от другого
теперь никто его не рассмотрит, не растворит: ни птицы,
ни свидетели иеговы

все ему равны: предыдущие и потомки,
что считают своих, всякий раз ошибаясь на плюс в числе
незадачливый парень пробирается ощупью сквозь потемки
не надеясь, что включат свет

От
полуночного серебра
к полужизненному:
я здесь.
Тоньше вóлоса
голосá
соловьиной вести:
Ад
раскрывается посрамившему
но не весь
А
оборачиваясь
половиной своея смерти.
Был он
Аз,
Отмщение и Броня.
Агнцевы ребра таскать из огня
принцевы острова
из подсоленного доставать
кипятка залива
не дрогнула бы рука.
А
теперь в груди заливная рыба
дышит багровая головня.

А
вечная память
павшим пред Ним
ниц
в каждом городе
где
крепостное сердце как старый город.
А
Ницца Твоя,
доставшаяся другим —
вечная памятка,
раскатанная, как дорога
до Иеговы.

От
любви до ненависти
одним
полукругом выгнутые качели.
Ад —
это
то,
что снизу
у той дуги,
а не то,
что мы бы с тобой хотели.
Или
проще: вот
отнятые от груди
души воинов стали каменною стеною
сердца Города
и
Его,
которого посреди,
я надеюсь,
тоже меня зароют.

под дверью стой и слушай голосá
кукующие у тебя под дверью
один поет, другой его не слышит
один себя не слышит но поет
как дышится надсадно изнутри
и гóлоса заманчивое эхо
проходит хладным вдохом по спине
вдоль по спине где ты смотри и слушай
вот это дверь и я тебя зову
за нею, за нее, а ты не дышишь
не чтобы не заметили, а так
чтоб не дышать и звуками не рваться
и не проговориться невзначай
что это все и есть твоя земля
а больше нет, и ничего за ней
и никакого ада нет за этим
огромным остовом: он весь как есть внутри
содержится за этими дверями
за каждой дверью
только позови.

Распростертое тело на синей траве
Самолетное дело царя в голове
Он глотает, взлетает, садится и вот
Не жуя отдает.

От него разойдемся, как в воду круги
От роняющей камень небесной руки
Отпускающей семя на радость ветрам
В некий трам-тарарам

И оно как послушное семя летит
И сбивается в тесные семьи пыльцы
И сбывается всеми начертанный план:
Грозный, Афганистан.

Ну а ты, что, конечно, играешь на все,
Перелетное семя в утробе своей,
Осеняешь несметное поле игры
Алюминием крыл

Раскрывая ладони приемлешь стократ
А вокруг все бушует большая игра:
Распростертые тени на бурой траве
И у каждой дыра
В голове.

заговариваясь мимоходом,
сговариваясь у порога,
кто понесет поземкой душу
по подземному переходу;
кто будет спать в четыре утра,
во сне поворачиваясь на спину,
и потом тянуться в соседнюю спальню к сыну
сквозь этажей, сложенных, как ладони,
строительную ерунду;
а кто сядет в кресло
в партере, в шестом ряду.

не оговаривая заранее, это же
не значит, что ничего, кроме сложенных этажей,
ничего не значит, что уже
и не о чем говорить;
просто сыплется из души песок,
выходит камушком через легкие наискосок
всю ночь идет, а под утро из пакета холодный сок
соколиный глаз окна напротив, открытого не вполне.

после этого особенно страшно остаться наедине
с этим самым, на которое ни оглянуться, ни наглядеться,
застывать вполоборота соляным, полураздетым,
как жена, говорить, что там впереди не мило
вспоминать, как мама
ту самую раму в конце недели,
за которую так холодком подергивает по коже,
так шнурком затягивается потуже
и даже когда с тобой, уже и с тобой тоже.