Саша Ирбe - Горячий аккорд (сборник)

А мне – так правда. Точно лента – мчится…
И я, уже не веруя в себя,
прошу мне дать, мой Боже, научиться
прощать – прощаясь, и любить – любя.

Просто так начинается осень –
беспардонно, легко, свысока.
И деревьев холодная проседь
мне теперь открывает века.

Те же сосны, и те же осины.
А машины – что призраки дней.
Я рисую сегодня картины
из несбывшейся жизни моей.

Я рисую равнины и парки,
полускаты, деревья, дома,
а ещё – две огромные арки,
от которых сходили с ума…

Целовались на фоне заката,
обнимались в желанной тени…
(Смотрят окна светло, виновато,
виновато мерцают огни.)

Это позже… А ранее?.. С мамой
шла домой среди сосен и крыш,
а ещё – с одноклассницей Жанной
уносилась в озёрную тишь.

Эти лица с тревогой рисую.
(Блекнет памяти бронзовый свет.)
Я по ним каждый вечер тоскую,
вспоминаю их в каждый рассвет.

Пусть летит оно, время минучее,
но, как прежде, – и в этом беда –
светят лица их, самые лучшие.
Их уже не вернуть, ни-ког-да.

…В чем оно, наше счастье случайное?
Может, в хмурой природы красе?
Может, даже в глубоком отчаяньи,
когда радости вымерли все?

Но когда мы рисуем картину,
мы с картиной вздыхаем светлей.
В эту осень я встретила зиму
в чёрных прорезях жёлтых аллей.

«Когда же стерпится,
так слюбится!» –
твердила мама, вторил дед,
а мне порою ночью чудится
их светлый взгляд…
И мой сосед,

с которым столько поздним вечером,
в подъездной спорили пыли:
решали судьбы человечьи
и то, что виделось вдали.

…Кино, Москва ему мерещились,
и мне мерещилось кино,
и быть его любимой женщиной,
и с ним повсюду заодно,

но угодил сосед нечаянно
в наркологический барак.
А дальше?.. Он твердил отчаянно,
что всё не то,
что всё не так.

Повесился на старой лесенке
мной облюбованный сосед,
ему вослед слагала песенки,
что счастья нет
и жизни нет.

Твердила мама: «Всё забудется!»,
и дед ей вторил: «Заживёт!..
В такие годы проще любится!
И с новым сердце запоёт».

И было всё, как и обещано,
но вот закончилась игра,
уехал новый с новой женщиной,
и эта песенка стара!

И покидая дом, где дедушка
и мама учат наугад,
я оставалась тихой девочкой
десятилетия подряд.

Как жаль, – бредя сегодня вечером,
я понимаю: жизнь – пустяк!
Так много было в ней намечено,
но только вышло всё не так.

Теперь что стерпится – не слюбится.
(И раны старой не забыть!)
Как жаль, что ничего не сбудется
и снова маленькой не быть.

Как мало нам надо для счастья:
всего только несколько слов,
всего только чьё-то участье,
и ты уже к счастью готов.

Как много нам надо для счастья:
людской непритворной любви
людского простого участья
и доброго слова «Живи!».

Что без тебя Москва?
Что Петербург?
…Соединенье чуждых сердцу рук.
Обледененье пропасти листа
и мира, где зияет
пустота.

Незаполнима бременем стихов,
досужих дел, бессмыслицей звонков.
Незаполнима – даже синевой
над блекнущей Невой
или Москвой.

Незаполнима – лепетом подруг,
которые в мой дом приходят вдруг,
и даже неизменной теплотой
двух глаз,
горящих в комнате пустой,
как сотни лун,
задумчивого пса
(душа его открыта и чиста).

И я – любя и пса,
и старый дом,
моих подруг взволнованную праздность,
и двух столиц отчаянную разность –
себя в себе
ищу теперь
с трудом,
взъерошенную память теребя.
Но я незаполнима без тебя.

Слышишь шаги,
милый, ты слышишь шаги?!
Это прошлое, двери открыв,
в сердце моё вживляет
старый мотив.

Это тот,
кого не смогла
долюбить,
входит в тебя,
управляет твоими руками.

Это он
гладит мне волосы,
веки мои призакрыв
лёгким движением пальцев.

Это он
курит в ночи,
сидит на окне,
смотрит на звёзды.
«Поздно! – вымолвишь мне. –
Поздно!»