Стефания Данилова - Неудержимолость

Мы сбежали с концерта, а вальс все звучал,
и столица нам в спину дышала оркестром.

Ты вот заговорила, а я замолчал.
Я нашел тебя, но – не нашел себе места.

Человек нуждается только в обратной связи.
Называй, как угодно: взаимность, фидбек, отдача.
Без неё он как будто начертан арабской вязью
и ничего особенного не значит,
если к нему получше не приглядеться
и начать различать сплетение черт и знаков.

Без обратной связи мы можем жить только в детстве,
где любой из нас одинок и тем одинаков.
Куда подевались бессонные разговоры?
Переписки, от которых не оторваться?
Их – и вас – как будто украли воры,
на себя напялили тощие оборванцы.

Все, чего я хочу, это больше обратной связи.
Без неё я, как замыкание, коротка.
Вместо леса рук – поле из жидкой грязи.
Не поднимается ни одна рука.

Я еще горю, я высушу это поле,
и на нем лесополоса вновь раздастся вширь.
Хуже креста на кладбище только нолик.
И если ты это читаешь,

то напиши.

Напиши, что с тобой все в порядке, кем бы ты ни был.
Напиши мне что-нибудь прямо здесь и сейчас.

Моя вечная цифра ноль обратится нимбом,
который сумеет зажечь миллионы глаз.

Ты называешь меня полным именем,
как чтобы ругать, называют родители.
Как жаль что по паспорту, я не Любимая.
«А больше Вы, черт Вас дери, не хотите ли?»

Ты нарочито берешь меня под руку
старой подругой, знакомою шапочной!
Под руку – дешево. За руку – дорого!
«Миледи, у Вас этих средств недостаточно!»

Ты в щеку целуешь меня на прощание
и поезд отводит колеса от станции.
Но запах духов моих, как обещание
вернуться,
с тобою надолго останется!

Ты пишешь мне письма так сухо и коротко
в ответ на мои, что ничтоже сумняшеся!
Мне так не хотелось уехать из города,
который нас все-таки помнит обнявшихся!

Но, полное имя исполнив молчанием,
ты пальцы с моими сцепляешь неистово.
С умопомрачения и до отчаянья
сменяются кадры мгновеньями быстрыми.

Нет, я до тепла не сказать чтобы жадная,
но это единственный способ общения.
В такой темноте мне виднее душа твоя.
И нет ни взаимности мне, ни прощения.

И я уезжаю – зови не зови меня —
в мой город, без проводов, шума и почестей.

Ты называешь меня полным именем,
и я называю тебя Одиночеством.

Я людям не верю, но верю в тебя,
в твою невозможность. В твою бесконечность.
Я верю, что дни разменяю на вечность,
не веря своим каждодневным скорбям.

Я верю: мой план превратится в планету,
где ты, разумеется, будешь со мной
в короткие зимы и долгие лета,
а жизнь на двоих обернется одной.

И пусть я сейчас не умею красиво
ни жить, ни оплачивать гамбургский счет,
я верю: у нас обнаружатся силы,
которых мы сами не знаем еще.

Я множу незамысловатые строки:
легко простотою достичь глубины.
Ты мне говоришь, что разнятся дороги,
но их перекрестки как звёзды видны!

У нас будет все, чего мы пожелаем,
до судного и неподсудного дня
я верю в тебя. И, пока я живая,
ответь мне взаимностью Веры в меня.

Дайте вторую жизнь, и все бы во мне запело,
если бы я сидел в Кафе Рафаэлла,
или стоял в углу, словно мебель кака́я,
если бы жизнь вторую дали, мне потакая.

В новой жизни не обошлось бы без джаза под крепкий
кофе,
я бы смотрел на тебя, веснадцатилетнюю, в профиль,
сквозь пыль на стекле, на котором давно не наводят
глянца,
не переставая тебе, милая, удивляться.

В общем, помни, дочка: за неодушевленным шкапом
как за псевдонимом, может скрываться твой папа,
как за любым предметом, что стар и слегка невменяем,
приглядись повнимательней и отыщи меня в них.

Одушевленность видь – в чём то, как будто в ком-то,
может, в памяти высверком встанет мой силуэт, мой
контур,
и тогда ты, тоже деревенея от этой встречи,
поймешь наше с тобой одно на двоих наречье.