Стефания Данилова - Неудержимолость

Старинные места меня вели к тебе.
и говорила Ночь в сто тысяч голосов —
– ветров, что маются без сна в печной трубе!
– бессонницей больных,
терявших перья сов!
Мол, счастье позади! скорей иди Назад!
не знай, что впереди! Не смей идти Вперед!

Меня смешили эти чужие голоса!
Тебя целуя, Ей
я закрывала рот!

Я что-то безусловно обрела
и что-то безусловно потеряла;
и на пол сброшенное одеяло
напоминало белых два крыла.

Ты понимал меня, как мало кто,
ведь я единственная понимала,
насколько мир тебе казался малым
в твоем безмерно дорогом пальто!

Язык ночной – то пламенный язык,
заставивший язык дневной отняться.
Как сложно было утренне обняться —
сложней чем ночью было нам, в разы.

Но город твой забудет обо мне
скорей, чем я забуду этот город.
Меня отыщут здесь, так скоро, скоро —
скорей, чем у тебя начнет темнеть.

Я буду счастлива, когда мы с ним
заговорим на языке вечернем.
И где-то запоют виолончели
и загорятся новые огни.

Не спрашивай, как у меня дела:
обхватит вечер крепче одеяла!

Я что-то безусловно потеряла
и что-то безусловно обрела.

Нам с тобой никем не стать друг другу,
Это знаю я наверняка.
Лямка рюкзака ложится в руку
органичней, чем твоя рука.

Называй, раз хочешь, недотрогой.
Мне не нужно этого огня.
Я люблю дорогу, и дорога
влюблена по-рыцарски в меня.

Мне дорога столько показала,
что и в книгах не упомянут.
От пустот сердечных до вокзала
остается несколько минут!

Я сажусь в ночной зеленый поезд,
для себя тебя похоронив.
И сугробы поезду по пояс
слушают колёс простой мотив:

«Нам с тобой никем не стать друг другу…»
Снившиеся прежде города
прочь ведут из замкнутого круга,
прочь ведут
неведомо
куда!

Вот что зовут любовью с первого взгляда,
что так отчаянно, не-по детски похож на твой.
Вот это. Да. Так, что потом – никакой не надо.
Я двадцать лет дышу на санкт-петербургский ладан
и даже Бог от него чихает над головой.

Но детям свойственно набирать высоту и силу.
Фокусировать взгляд, настраивать свет и звук.
Когда меня чьи-то чужие губы зовут красивой,
я вся – спасибо, большое тебе спасибо.
За то, кто я. За то, как меня зовут.

Мне очень страшно, что происходит там, в нашем доме,
чьи окна светят мне маяком у большой реки.
Его значение для меня приравнено к аксиоме,
когда я где-то за тысячу вёрст набираю номер
и раздаются протяжно гудки, гудки.

Ничья рука, что не держала мою с рожденья,
ни чье-то сердце, что бьется пылко и горячо,
не уберегут меня от возможной потери тени,
от финки страха, пырнувшей в солнечное сплетенье,
от жизни, прожитой непонятно и ни о чем.

Любая сутра читается мной без приставки «кама».
Когда, высь рассекая, я рассекаю бровь,
тогда становится дом приравнен ко храму.

Я обещаю вернуться скорее, мама.
Вернусь. И уеду. Чтобы вернуться вновь.

Взяться б тебе, мое чудо,
рядом из ниоткуда.
Ты будешь сидеть на диване,
а я не буду.
И были бы голубы
на твоем платке мои слезы,
хотя это могло бы быть
и наоборот, серьёзно.

Тебе бы радовать глаз мой.
Мне бы не знать отказа.
Ты будешь в моей машине
жать на педаль газа.
Отыщемся в бездорожьях,
непознанных побережьях.
Или вернемся, хорошая,
где счастливы были прежде.

Стань мне благою вестью,
хочу быть вместе.
С тобою смотреть на звезды,
забыв имена созвездий,
на падение в водные недра
луны с щербатым краем,
как падает в щель монета,
когда тебя набираю.

Хочу быть тобой согретым
в полушарии этом,
где пью на крыльце пиво
зимой и летом.
Смеркается. Чайки с мальчишками
соревнуются в оре.
Что, если забыв, услышу
смерть, поющую в хоре?

Серый плацкарт, чёрный перрон, белокаменный город.
Больше не рвется сердца капрон и не болит горло.
Черная куртка, рюкзак, джинса, новенькие ботинки.
Городу смело глядишь в глаза, чтоб до нервного тика
его довести, так, как он умел, будучи в том искусным.
Снег по вкусу похож на мел. (В школе он был вкусным).