Стефания Данилова - Неудержимолость

Мной слишком много всего прочитано,
чтоб я читалась легко сама.
Где ж это слыхано или видано,
чтобы такой – да сводить с ума?

Они приходят в мой дом, влюблённые.
Мы говорим до утра и пьём,
Но что-то к ним неопределённое
выходит в полночь в дверной проём.

И губы алые губ касаются.
И руки – рук, но душа – души
никак не может коснуться, с завистью
к другим ломая карандаши.

Я потеряла во тьме знак равенства
самой себе, и равна нулю.

Скажи, как с горечью этой справиться?
Я никогошеньки не люблю.

Он здесь. Он смотрит из закулисья,
глотая жадно табачный дым.
С оскалом волчьим. С повадкой лисьей.
Ты объясняешься с молодым
мужчиной на языке текилы
с невероятностью нулевой.
Окно похоже на пасть могилы,
когда нет выхода из него.
Вы говорите с ним, говорите.
Вы говорите с ним до утра.
Двум жёлтым точкам из-под прикрытия
видней, во сколько стрелять пора.

Когда он выстрелит, всё пропало.
Но замогильный проём окна
запорошит белый снег устало,
и вновь – матросская тишина.
Текила кончилась, объясненья
за нею вслед просочились в дверь.
Ты растираешь до покрасненья
глаза, в которых таится зверь,
две точки, жолтые, как у Блока,
два чьих-то глаза в твоих глазах.
Сегодня зверь завернулся в кокон.
Сегодня он не придёт назад.

Ты, а не он от тебя зависим.
Замкнётся комната на кольцо.
Он завтра выйдет из закулисья
и всем покажет свое лицо.
И будет взгляд, что ценней прожитых
лет – девяноста и девяти.
Тому, кто станет им вдруг прошитым,
уже не вырваться. Не уйти.
На языке куба-либре с колой
ты оставляешь ему ожог.
Готовя свой затяжной прыжок,
зверь наблюдает за вами с пола.
И сердце станет в минуту полым,
в когтях обмякнув, что твой мешок.

На грани срыва, на грани фола,
на грани риска —

беги,
дружок.

Три недели пили и ничего не ели.
Я не вижу не то чтобы света в конце тоннеля,
но самого тоннеля не вижу тоже.
Что я могу сказать тебе, мой хороший?
Я узнала немало за эти три недели:
как ни странно, друг другу не надоели,
как ни странно, я выбрала, что дороже.

Доносись до меня сверхмузыкой отовсюду,
как последняя весть благая, господне чудо,
обволакивай белым облаком, не касаясь,
не целуй меня, как милых простых красавиц,
этим самым ты будешь ко мне так чуток,
что, сто раз возжелав тебя, сто один – не буду.
Вот к такой любви на раз возникает зависть.

И куда я теперь ни гляну, куда ни плюну,
начинает казаться мне, что себя ловлю на
чувстве, что ты – церковная акапелла
о такой любви, о какой никогда не пела,
о такой невозможно спеть, пребывая юной.
Мне отпевать колыбельной своей баюнной
ту себя, что за облаком этим белым.

Три недели пили и не хмелели.
Разве что понарошку и еле-еле.
Я хочу делить с тобой радости и печали,
а не утренний холод твоей постели.
Я, наверное, вижу свет не в конце тоннеля,
а в начале. В каком-то другом начале.
Это все происходит с нами на самом деле.

Три недели мы пили и вовсе не замечали,
что такого исхода именно мы хотели.
Я стою не в тоннеле, а на причале.

Вдруг закрытое море стало открытой мелью.

Как ты изменился, смотри не по зеркалам.
Это плохой телевизор, канал дурной.
Они подтверждают, что тело твое суть хлам,
жизнь – в сигарету скуренную длиной.
Часть правды найдешь в услышанном за спиной,
и это дели как минимум пополам.

Смотри не на цифру в паспорте. Не на лоб
в морщинах, автографах новых твоих идей.
Не в сертификаты. Любой – свидетельство об
облике прежнем, дрова для твоих детей.
Не в тексты, с которых ведро воды натекло
и не вышел никто сухим. Смотри на людей.

Они олицетворяют тебя везде.
В пять лет всем вокруг тебя тоже было пять.
И сказки учили тебя верховой езде,
горам сворачивать шеи, да реки вспять.
А взрослые – так, горит во лбу по звезде.
Болтают про быт, работу и быт опять.

Теперь ты – один. Теперь ты один из них.
Смотри, что они читают, какой наряд
себе выбирают, как гасят и жгут огни.
Вслушивайся в тональность и звукоряд.
Как ты изменился, расскажут они одни.
Они ведь только об этом и говорят.