Александр Городницкий - Стихи и песни (сборник)

По-русски воля – дикое пространство,
Где время неподвижное – не в счет.
Как Волга – незаметно и бесстрастно
Течет пространство – время не течет.
Все можно отобрать, но языка
Отнять нельзя. Он не сродни латыни.
Он растворить сумеет за века
Немецкий сленг, каракули Батыя,
И греческих монахов письмена,
Церковный слог смешав с татарским матом.
Словесности российской каждый атом
Звенит во мне, как медная струна.
Словам здесь вольно дышится любым.
Угрюмым ненавистникам переча,
Я их не переспорю, но и им
Меня не отлучить от этой речи.
Мне говорят: «Спасайся и беги
С чужой земли, с ее дороги торной».
Словесность же российская просторна, —
Ее не в силах заселить враги.
На юге пыль, на севере снега,
Моря налево и тайга направо,
И сколько бы ни хапнула держава,
Всегда найдешь, куда уйти в бега.

Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим.
Старику Геккерену тогда было сорок четыре.
Продолжительность жизни в античном безъядерном мире
В сорок лет устанавливал грозный дотошливый Рим.
Мы с начальницей в поле в одном ночевали мешке.
Мне семнадцать, ей тридцать, – чего было надобно, дуре?
Продавщица вчера в овощном мне сказала ларьке,
Подавая авоську: «Возьмите картошку, дедуля».
Относителен возраст. Заздравную рюмку налей.
Помнишь, пили мы в юности за окончанье семестра?
В современном спектакле не знать нам заглавных ролей,
Для отцов благородных у нас не хватает семейства.
Мы уходим со сцены, и зрители любят не нас,
А других персонажей. Мы все незаметней с годами.
«За добавленный месяц, добавленный день или час, —
Говорил мне отец, – должен Богу ты быть благодарен».
Я ему благодарен и роли не требую впредь, —
Пусть уже из кулисы, – другого желания нету,
Мне позволит дослушать, дочувствовать и досмотреть
Этот акт, этот выход, последнюю реплику эту.

Этот край, навек запавший в сердце,
Где метели буйствуют, метя,
Что здесь привлекало иноверцев,
Иноземцев, инопланетян?
Капища с лесными Перунами?
Черная задымленная клеть?
«Приходите и владейте нами», —
Не дай, Боже, вами володеть!
Ремешком перепоясать лоб свой,
Тощие выпрашивать куски,
И вкусить от вашего уродства,
Злобы неоглядной и тоски.
Разговоров о Четвертом Риме,
Утвари соборов и палат.
Всё, что есть хорошего, отринут,
Прогуляют, выкинут, спалят.
А потом, смирив на время норов,
Будут снова в поисках идей
Приглашать заморских гувернеров,
Пастырей, строителей, вождей.
Так злодей, глаза потупив чинно,
Топоры упрятав под рядно,
В дом зовет заезжего купчину,
Где уже отравлено вино.
И храпит от ярости и боли
Седоком не укрощенный конь,
И кружится над Москвою «Боинг»
Бабочкой, летящей на огонь.

Российской поэзии век золотой, —
Безумного Терека берег крутой,
Метель над Святыми Горами.
Смертями великими он знаменит,
И колокол заупокойный звонит
В пустом обезлюдевшем храме.

Поэзии Русской серебряный век, —
Саней по заливу стремительный бег,
Рассвет на Ивановской башне.
Расстрельною пулей пробитый висок
И лагерной пайки голодный кусок
Тот день обозначат вчерашний.

А бронзовый век наступает теперь.
Каких от него ожидаем потерь
В сравнении с теми веками?
У музы про эти спроси времена,
И молча в тоске отвернется она,
Лицо закрывая руками.

В теснинах метро, где неясно, зима или лето,
Над пеной людской, в электрической тусклой ночи
Звенит болеро, и поют под гитару поэты,
Усталой рукой обнимают металл трубачи.
Их лица землисты, а их имена неизвестны.
Что кажется внове, возможно, назавтра умрет.
Но эти артисты относятся к публике честно,
Поскольку за номер не требуют денег вперед.

Покинув уют, по поверхности каменной голой,
Толпою влеком, я плыву меж подземных морей,
Где скрипка поет и вещает простуженный голос
О детстве моем и о жизни пропащей моей.
Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,
Делящий позор с обнищалой отчизной моей,
В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублевку,
Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей.