Александр Городницкий - Стихи и песни (сборник)

Уцелевшие чудом на свете
Обживали весною дворы
Ленинградские нищие дети,
Иждивенцы блокадной поры.
По-зверушечьи радуясь жизни,
Что случайно была продлена,
Мы о бедах своих не тужили,
Из немытого глядя окна.
Там пузатые аэростаты,
Как слонов, по асфальту вели,
Свежий мрамор закопанных статуй
Доставали из вязкой земли.
И белея плечами нагими,
На спасителей глядя с тоской,
Из песка возникали богини,
Как когда-то из пены морской.
Там в листве маскировочной сетки,
Переживший пилу и пожар,
Расправлял поредевшие ветки
Как и мы, уцелевший бульвар.
На безлюдные глядя аллеи
На залива сырой окоем,
Я о прожитых днях не жалею,
О безрадостном детстве своем,
Где не сдох под косой дистрофии,
Пополняя безмолвную рать,
Персонажем в прокрученном фильме,
Ничего не успевшим сказать.
Лучше в тесной ютиться коробке
И поленья таскать в холода,
Чем в болотной грязи Пискаревки
Догнивать без креста и следа,
С половиною города рядом,
Возле бабы с осанкой мужской,
Под ее немигающим взглядом,
Под ее равнодушной рукой.

Избежавший по случаю в детстве блокадных могил,
Собиравший патроны под Вырицей каждое лето,
Разбирать я винтовку на школьных уроках любил
И во влажной ладошке сжимать рукоять пистолета.
В экспедициях долгих, в колючей полярной пурге,
В заболоченной тундре, в глуши комариной таежной,
Я привык на ходу ощущать самодельные ножны,
И ружейный приклад, ударявший меня по ноге.
Нам давали оружие в поле с собой, что ни год,
Положение наше в краях необжитых упрочив, —
«Парабеллум» немецкий, российский наган-самовзвод,
Карабин трехлинейный мне нравился более прочих.
Я его на привале к сухим прислонял рюкзакам,
Засыпал по ночам с вороненою сталью в обнимку.
Из него я палил по напившимся в дым мужикам,
Что явились насиловать нашу коллекторшу Нинку.
Я патроны казенные в каждом сезоне копил, —
Мне давала завод эта сила холодная злая,
Но отец мой однажды сложил их в авоську, гуляя,
И подсумки с патронами в ближнем пруду утопил.
И распродал я ружья, доставшиеся с трудом,
А наборные финки друзьям раздарил я по пьяни,
Поручая себя уготованной свыше охране,
От ненужных предметов очистив пустеющий дом.
И когда засыпаю, усталых не чувствуя ног,
Доживающий старость в пору крутизны оголтелой,
Не дрожит от испуга защиты лишенное тело,
Не колотится сердце, и сон мой спокойный глубок.

Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум
В час, когда холода засыпают листвою аллею.
Я летящего ангела в небе не видел ни разу
И об этом немного на старости лет сожалею.
Видел лишь неподвижных – на шпилях и на колоннадах
Петербургских соборов и фресках Сикстинской капеллы,
Но с надеждой наивной слежу я слабеющим взглядом
За вскипающим краем светящейся облачной пены.
Я ловлю под ногами теней их скользящие пятна,
Кверху голову вскинешь – кружит одинокая птица.
В реактивный наш век тихоходны они вероятно,
Но не знающим времени некуда торопиться.
В вечереющей Лавре, безлюдной юдоли печали,
Оставляя венок у подножия мраморной глыбы,
Вверх взмывают они белоснежным подобием чаек,
Унося с собой души, трепещущие, как рыбы.
Не с того ли все явственней брезжат из памяти смутно
В довоенном окне куполов золоченые соты,
И как в детстве далеком меня пробуждает под утро
Страх падения вниз и счастливое чувство полета?

Когда на тебя сурово то птицы глядят, то рыбы,
А бездна или вершина торопит тебя вперед,
Тебе не вернуться снова в исходную точку, ибо
Земля уже совершила положенный оборот.
Ты замолкаешь смущенно, о брошенном вспомнив доме.
При ветре скорость горения увеличивается – пусть.
Биение учащенное твоей загустелой крови
Опережает времени невозмутимый пульс.
Разрыв этот тем ощутимей, чем меньше тебе осталось
В туман чужих побережий смотреться, глаза слезя.
Заросший седой щетиной, узнаешь уже под старость,
Что дважды в одни и те же двери войти нельзя.
В плывущем по кругу круге не отыскать начала,
Дня не догнать вчерашнего, странствия возлюбя.
Не доверяй подруге, которая ждать обещала,
И никогда не спрашивай, будут ли ждать тебя.
Каждые проводы в чем-то подобны гражданской казни:
Стоишь, провожающих мучая, для них уже не жилец,
С улыбкою обреченной летчика-камикадзе,
Которому дали горючее только в один конец.