Виктор Брюховецкий - Судьбы суровый матерьял…

И картавый, и рыжий…
Ни обиды, ни зла…
Сядь, бродяга, поближе,
Покажи ремесла
Филигранные строчки, —
На три такта, на два
В дорогой оторочке
Золотые слова.
– Сядь…
И рыжий садится.
Наливает и пьет…
Занавески из ситца,
Рыбный суп и компот,
Сала тоненький пластик,
Хлеба серого шмат…
Никакой ты не классик
И собратьям не брат.
Просто жил, куролесил,
Создавал чепуху,
Средь подобных не весил,
Превращался в труху.
Говоря про нетленку,
Строчки слабые плел,
Жинку, верную Ленку,
До разлуки довел.
Прорицал: приумножишь;
Обещал: пропоешь;
Оказалось – не можешь,
Только плачешь да пьешь,
Пробиваешься воблой,
Благо, есть она здесь,
Весь какой-то прогорклый,
В пятнах плесени весь.
Ни врагов у порога,
Ни друзей, ни кого…
А ведь рыжий – от Бога,
И картав – от него.

…конечно, я отличен от иных,
И не чета каким-то там не бедным,
Пусть, правда, иногда бываю вредным,
Зато люблю слова
И слышу их.

Мне это всё даровано судьбой,
Алтайскою распахнутою степью,
Крутой волной, кипящею под крепью,
И сумасшедшей высью голубой.

Вот где всему основа и начало,
Вот где истоки горя моего.
Попробуйте для звука одного
Добыть струну, чтоб песня зазвучала.

И я из «а» перетекая в «я»,
Рифмуя «у» и «ю» наудалую,
Дышу простором, женщину целую,
И, как птенец над кромкой бытия,

Предчувствуя окрепшее перо,
Заглядываю в бездну, замираю,
Отталкиваюсь, падаю, сгораю,
И, подставляя молнии крыло,

Вхожу в грозу на резком вираже,
Ликуя над свершившемся уже.

Так я и жил в грязи, в опале,
Слова искал везде, где мог —
На переправах, на привале,
На стыках судеб и дорог.

Я брал их влет, руками гладил,
Дышал теплом, катал во рту,
И по ночам в своей тетради
Я выставлял их на черту,

Как бабки на кон, по ранжиру,
От самых добрых до лихих,
И, трогая перстами лиру,
Я прятал золото под них.

И знай, мой друг, битком свинцовым
Сшибая кон в сиянье дня,
Что на кону лежит под словом
Не золото, а жизнь моя.

Не изгой, не парвеню,
Развернув стихов меню,
Я листаю эту стаю,
И читаю и взлетаю,
И как будто наяву
В чудном космосе живу.

Вот искусство!
Вроде просто.
К такту такт, строка к строке,
Мягко, плотно, как берёста
В новгородском туеске,
Что хранит в тени покоса
Влажный холод родника.
Поднесешь к губам – береза…
Родина…
Земля…
Века…

Был Ваня сторож нехороший:
Ружье, небритая щека,
Косоворотка в злой горошек
И ремешок поверх пупка.

Он пацанов, до яблок падких,
Дай волю – бил бы наповал.
Он не давал нам яблок сладких,
Да он и кислых не давал.

Орала ором Зостепанна:
– Они опять идут, Иван!
Иван, отвязывай Полкана!..
И на плетень влезал Полкан.

Казенный пес был черной масти.
На черном желтые зрачки
И в желтой пене в желтой пасти
Варились желтые клыки.

А мы орешками плевали,
Но каждый ощущал спиной
И холодок потертой стали,
И зубы с бешеной слюной…

А баба в крике заходилась,
И клушей рыхлой от гнезда,
Вся расшаперевшись, садилась,
Как не садилась никогда,

На старый пень ракиты-вербы
Среди сухих корней-плетней,
И было скверно ей, наверно,
И очень дурно было ей…

Кряхтя, тащился Ваня следом.
Хрипела псина за плетнем.
Мы шли, плюя, к ночным победам,
Не воровать же фрукты днем!

И знали – утром в сельсовете
Поднимет Зойка шум и вой,
Но год стоял две тыщи третий,
А это не 37-ой.

…и музыкою сфер, и сумеречной мглою,
И сусличьей норой с капканом и флажком,
И космосом с его космической золою,
И снежною крупой, и пенным свежаком…

Я думал – это быт, а оказалось – небо,
Я думал – это прах, а оказалось – быт,
Я думал, что я был, а оказалось, не был,
И, значит, я не жил, и, значит, не убит.