Александр Хабаров - Над Родиной, над бездной

Но всё цеплялось за меня:
Арбат страстям прибавил лоску,
Тверская поднесла огня,
Когда достал я папироску…

Авто открылось: «Вам куда?»
Манил десертом Елисеев,
Шампань сияла среди льда,
Как грешница меж фарисеев.

Вся ночь, Москвой до звёзд полна,
Стелилась в ноги струйкой дыма.
Вся вещь была мне суждена.
Вся тварь была мне подсудима.

И я на всё махнул рукой —
В Кривоколенном, на развилке,
Я обменял простой покой
На звёзды в вычурной бутылке.

И долго вспомнить я не мог
Во мгле зияющей вселенной —
Куда идти велел мне Бог?
Уж точно не в Кривоколенный…

Ты мне досталась по ленд-лизу
Во время третьей мировой.
Ты помнишь, шёл я по карнизу
Над обожжённой мостовой,
А ты летела в платье белом,
Разбив оконце чердака,
Но овладела смертным телом
Моя бессмертная рука.
И ты, стремившаяся к тверди,
Как в небеса стремится дым,
Вдруг убоялась дерзкой смерти
Под обаянием моим.
Внизу под марш артиллериста
Шагали пыльные полки,
Но я не выпустил батиста
Из окровавленной руки.
Держал тебя, как держат птицу,
Жалея хрупкие крыла,
Пока смещался за границу
Жестокий фронт добра и зла.
Мы полетели над закатом,
Над стольным городом руин,
Ты помахала вслед солдатам,
Но обернулся лишь один.
В железном визге артобстрела,
Ломая стебли камышей,
Я нёс тебя, как носят тело
Из грязи вражеских траншей.
В тот миг все люди были братья,
Весь мир казался неземным,
Когда сплелись твои объятья
Над одиночеством моим.
И, словно из морей на сушу,
Как из сраженья в лазарет,
Я нёс тебя, как носят душу
За облака, где смерти нет.

На тебе свитерок из мглы,
а глаза – поточней зеркал.
Нет достойней, чем ты, хулы
на земной голубой овал.
Носишь шапку из чёрных мхов,
пьёшь вино из зелёных рек
и ссыпаешь труху стихов
в колбы пыльных библиотек.
Там, где время семи сортов,
где змеиный повис клубок
перекошенных правдой ртов,
передушенных ложью строк.
Там, где нет на тебе лица
под личиной папье-маше,
там, где ясным лицом лжеца
отмеряют покой душе.
Там, где мало овечьих благ,
но достаточно волчьих злоб.
Там, где смерть – предпоследний шаг,
там, где жизнь – золотой озноб.
Там, где ночь хороша внутри,
а снаружи – такая дрянь!
Там, где пахнет золой зари
на окошке твоём герань.
Там, где мать не проспит забот,
а жена не уснёт вовек.
Там… где небо готовит брод
для таких же, как ты, калек…

Мой голос тих в пучине ора,
Среди поющих – хрипловат…
Недавно выгнали из хора —
Я снова в чём-то виноват,
Не дотянул какой-то ноты,
Когда «бродяга в лодку сел»…
Но я же плакал, идиоты!
Я плакал – значит, тоже пел.
Но умолкают лицемеры,
Когда, войдя в недетский раж,
Ору я в храме «Символ веры»,
Хриплю, сбиваясь, «Отче наш»…
И, подходя к известной Чаше,
Я смутно думаю о том,
Что не нужны мне песни ваши,
Их не поют перед Судом.
Но я и там молчать не стану,
Не зря прошёл и Крым, и рым.
«Прости мя, Отче!» – громко гряну
Охрипшим шёпотом своим…

Не хочу – так и Бог не поможет!
Век не прожит, а вечное гложет,
и бумага от правды бела.
Я и сам ей обсыпан, как мельник,
но молчу, безъязыкий отшельник,
над холодной равниной стола.

Это что же? Болезнь или скука?
Все заходят без слова, без стука,
накурили, украли – и прочь…
А вокруг – тишина из гранита,
и в постели твоей, неприкрыта,
чья-то падшая пьяная дочь.

А за стенами – стоны и храпы,
тянет сон свои липкие лапы
и, смеясь, задувает глаза.
Все отваги охвачены дрожью.
Все бумаги оплачены ложью,
и в камине трещат образа.

Мы захватаны, словно страницы,
нас читали от каждой ресницы
до следов на проклятой земле.
И под мутным стеклом небосвода,
позабыв, что такое свобода,
мы горды тайниками в столе.

И себе, как другому сословью,
задолжали слезами и кровью
и, губами едва шевеля,
что-то силимся вспомнить из песен…
А за окнами снежная плесень,
полуправда шута-февраля.

Костюмчик вроде бы изысканный,
но лик измучен, как борзая.
Штанина правая обрызгана,
а левая, как смерть, косая.
Там, на углу, где «Бутербродная»,
в кругу друзей и святотатства,
клеймит душа твоя безродная
пороки мира и арбатства.
Усердствует гитара бренная,
не греет пальтецо из плюша,
и ластится к ногам смиренная
географическая суша.
На этой улице заезженной,
как шутка с непечатной фразой,
ты непростительно изнеженный
и незаконно синеглазый.
Как жаль, что ты продался массово
надзору форменного хама,
ведь ты красив, как проза Гамсуна
или как песня Вальсингама…