Артем Белоусов - Последняя исповедь Орфея

Дверь была немного скошенной, по форме ближе к параллелограмму, нежели к привычному прямоугольнику. Краска потрескалась и облупилась, за ней виднелось черное дерево, будто измазанное углем, что вкупе с остатками немногочисленных белых мазков создавало слепящий контраст. На месте глазка был схематично и неаккуратно вырезан глаз, – будто пятилетнему ребенку дали в руки наточенный нож и оставили наедине со своей новой игрушкой. В ручке же не было ничего особенного: круглая, отливающая золотом; такие можно встретить в каждом втором здании по всему земному шару.

Подойдя к двери, Мохо пересел мне на кисть, а я попытался провернуть дверную ручку непривычной для себя левой рукой, так как в правой я держал свою музыкальную ношу. Заперто. Выругавшись, я со всей дури пнул дверь. Снова ноль реакции, но для себя я отметил, что несмотря на свой древне-ветхий внешний вид, кусок древесины даже не думал слетать с петель или проламываться вовнутрь. Будто кто-то мне неизвестный с другой стороны, облокотившись, удерживал дверь всем своим весом, боясь впустить меня в свои владения.

Мой крылатый спутник перепорхнул на кисть другой руки. Постепенно я приходил к мысли, что мохо – не совсем мой компаньон по несчастью, скорее проводник, подающий сигналы и указывающий верную дорогу. Из этого я уже вынес, что стоит попробовать повторить сие действие, сменив действующую руку. Переложив мандолину, я сжал дверную ручку раненой ладонью. По внутренней стороне кисти руки тут же пронесся электрический заряд, вызвавший спазмы по всему телу. Кровь начала сочиться, как и из старой раны, так и из-под ногтей. Спустя мгновение порезы начали появляться в области предплечья, с неистовой скоростью расширяя свой ареал вверх по руке. Затронув грудь, вскрытие плоти пошло по всему телу, во рту появился привкус железа. Птица начала чириканье, которое становилось все громче, постепенно с мелодичных напевов перерастая в похоронный крик ворона. В голове снова появился звон, с которого началось мое пребывание в этом месте. От боли на глазах навернулись слезы, перемешанные с густым красным соком – кровопускание, которому я подвергся, добралось и сюда. Еле стоя на ногах, зажмурив веки, я на последнем издыхании рывком дергаю ручку. Дверь поддалась.

* * *

Лежу на чем-то мягком и теплом, ощущаю игру солнца на своем лице, которое дает о себе знать даже сквозь прикрытые ресницы. Вспоминаю, что было со мной перед тем, как я провалился в небытие, от чего мои руки пускаются в лихорадочный пляс по всему телу. Боли нет, как и осязаемых ранений. Привстаю, опершись на локоть, тем самым сгоняя с себя остатки приятной дремоты. Все также облачен в плащ, на котором нет ни одного кровавого пятна. Руки тоже чистые, правая кисть с внутренней стороны испещрена лишь ладонными линиями, которые присутствовали на мне столько, сколько я себя помню. Быть может это было просто очередным наваждением?

Озираясь по сторонам, замечаю, что мое нынешнее место пребывания – это поле с бескрайними рядами немофил, сливающихся в единую спокойную океаническую гладь пастельно-голубого цвета. Схожую картину мне доводилось видеть на фотографиях Национального парка Хитачи, но здесь все куда масштабнее.

За мной оказывается злополучная дверь, стоящая в гордом одиночестве посреди цветов. На месте вырезанного глаза с этой стороны находится символ карет. Выполнен он куда аккуратнее, линии прямые и без небрежных засечек. Помня свой предыдущий опыт, не рискую подходить к ней слишком близко. Мандолина лежит под моими ногами, она по-прежнему алая, но теперь это не окрас, созданный моей жидкой соединительной тканью, а стандартное лакокрасочное покрытие. Поверх все также высечены строчки, но, приглядевшись, я понимаю, что это совершенно иные стихи.

Хоть в обществе слыву я атеистом,

Скажу всем вам, что боги есть.

Точней один, и тот – богиня,

Что проживает на земле.

Ох, дайте мне листок бумаги,

Я испишу его сейчас

Любовным бредом, лихорадкой,

Что так присуща всем творцам.

…Глаза свеченья хризолита,

Благоуханье от волос,

Что заставляет сердце биться

И вновь впивать в сей стан свой взор.

И силуэт ее ночами,

Незвано заходя в мой дом,

Садится на краю кровати,

Рисуя мой пастельный сон.

Во время прочтения уголки моих губ непроизвольно идут вверх. Наивная рукопись подростка, рождающая в груди тепло ностальгии от неотчетливых воспоминай, базирующихся больше на переживаниях внутренних, чем на внешних зафиксированных образах.