Александр Бараш - Образ жизни (сборник)

Фрески неба,
балдахины фасадов, постельное белье каналов.
Большой канал. Привет от маленького человека.
Вечерний поезд в Верону.
Топография – близкая антропологии:
голова замка, живот рыночной площади…
Заречье – сады, развалины, открытый горизонт.
Река Адидже – в пандан нашему существованию:
такая же мелкая, быстрая и бессмысленная.
Опустить ноги в воду, закурить, прикрыть глаза.
Маска, я тебя знаю,
твое имя – чужой праздник.
Елка в Колонном Зале, Венеция,
европейская культура,
русская литература,
еврейская история.

Было душно и уютно,
иногда – наоборот,
в тупичке за левой будкой
нижних городских ворот.

Тепленький затылок сына,
когда надо под рукой:
поцелуешь – и отхлынет
мрак печали вековой.

За спиною, за стеною —
смерть и боль, как лед и снег…
Кем же быть, как не собою?
Выбора-то, в общем, нет.

Рыцарям Ордена Храмовников
дозволено одно развлечение: охота на львов.
У нас – искушениями считаются
светская беседа и игра с детьми.

Есть ли основания для сравнения? —
спрашивает учитель.

Нет – считает твой напарник по учению.
Человечество это как бы новый животный мир:
и в нем все виды существ —
от червей до птиц небесных.

Ты тоже считаешь, что сравнивать
не имеет смысла. Но по другой причине:
невозможно понять, кто быстрее,
если те, кого мы пытаемся сравнивать,
движутся в разные стороны.
В данном случае: одни к захвату чужого мира,
другие – к сохранению своего.

Ваши слова пахнут медом,
как первые буквы учения, —
улыбается учитель.

Моя первая любовь вышла на пенсию.
Она рассказывает об этом с блестящими глазами:
удалось выскочить на свободу
до того, как повысили пенсионный возраст,
вот она наконец-то живет своей жизнью.
Молодая пенсионерка.

Да, она старше на несколько лет.
Я тоже хочу на пенсию: это ведь
типа ренты. Можно ведь и так посмотреть.
Мы сидим в кафе. Торт почти съеден.
One more cup of coffee for the road…

Помнишь документальный фильм:
старик Генри Миллер приходит
на улицу, где он жил в юности, в Нью-Йорке.
Кирпичные дома, безлюдно, он шагает,
будто марсианин по завоеванной земле,
куда-то в проем неба на сером горизонте,
и бросает, вдруг, свой плащ на мостовую —
как тело.

В старости она
освобождалась
от вещей и чувств.
Такое облегчение,
как в первые минуты в дýше.

В какой-то момент легла на пол
и освободилась от тела.
Но оказалось —
только наполовину:
тело перестало двигаться,
а она
застряла посередине.
Вернуться
назад невозможно,
вперед – не пускают врачи.

Но главное:
вот это растерянное,
скукоженное, выдохшееся —
это и есть я?
Все, что было,
и все,
что
будет?

Если б кто спросил меня с любовью:
где ты, голубь сизый и больной?
На скамеечке у Русского подворья
вот он я, и мой блокнот со мной.
Опадают листья с эвкалиптов
и ползут куда-то в перегной.
Где же ты и где твоя улыбка?
Вот он я, и жизнь моя со мной.

Помнишь, как
смеялся Фантомас
в кинотеатре «Юность»?
В том же доме аптека,
где мне покупали все более и более сильные очки
несколько раз в год.
Там в светящихся желтых витринах
лежали коричневые в разводах оправы —
полчища ороговевших стрекоз.

В полях цветущего валидола
в районе улицы Бирюзова
есть прозрачные ворота и плывут ступени
в этот райский ад. Ряд
открытых шлагбаумов
березовой аллеи
у тихой хрущобы
и бетонная ограда больницы —
заданный горизонт.

Я пойду по шпалам, по шпалам
окружной железной дороги,
огородами и пустырями,
туда, где никто не ждет. И вот он – базальтовый косогор в
Галилее.
Шмели и колосья
те же, что под Звенигородом
в детском саду на даче.
И выход – то же, что вход.

Вот и день увядает, сереет с краев,
всё нежней, ближе к смерти, прозрачнее свет,
всё смиренней взгляд неба, блаженнее кров,
и склоняется мысль, что разгадка во сне.