Александр Бараш - Образ жизни (сборник)

Семейные трусы и Звезда Давида
развеваются под ветром между
красной землей и солнцем, смущая
прямой телесностью, раздражая
эксгибиционизмом, присущим любой
символике, задевая и восхищая
самодостаточностью.

Несколько пролетов высоких каменных ступенек
колониального дома. В арке высокого окна
на лестничной площадке – сосны,
черепичные крыши и солнечные бойлеры,
нынешняя замена печных труб.

Его хвост бьется о руку, держащую поводок.
Удивительное ощущение дружественности
этого хвоста, даже в такой нейтральной ситуации.

Он выскакивает во двор, как с трамплина в воду,
и яростно гребет к ближайшим кустам.
Столько запахов мне не дано пережить никогда.
По каменным плитам между домом
и деревьями у стены с диким виноградом
разбегаются черные котята. Он смотрит на них
с опасливым любопытством, то ли пацифист
по характеру, то ли в его породу, бордер-колли,
заложена лишь одна жизненная функция:
пасти коров и овец, а не охотиться на соседей.

Он родился на лошадиной ферме на краю Иерусалима.
Его семья перманентно лежит там по периметру
площадки для обучения выездке и в редком случае
необходимости – сомнабулическая попытка овцы
отлучиться за сладкой травинкой или
приближение к ферме шакалов из долины —
поднимает морды и лает: архаическая, но
комбинированная система охраны:
камеры слежения плюс сирены предостережения.

Он был самый тихий в своем помете. Он и сейчас
очень тихий, беззвучный. Никогда не лает. Это
казалось странным: может быть, мы в его детстве
слишком жестко пресекали шум – и подавили
естественный собачий способ самовыражения?
Но однажды, когда привязался агрессивный прохожий,
он ясно пролаял свое мнение, прогнав нарушителя
границ приватности – и рассеяв сомнения
в способности озвучивать свои ощущения —
если в этом есть практическая необходимость…

Он держит меня за поводок, как дети в свое время
за палец. Мы проходим мимо ограды виллы
с сиреневыми ставнями, где сбоку, в глубине сада —
наша съемная квартира под крышей. Слева от балкона
эвкалипт, справа иерусалимская сосна. Эвкалипт
любит стая одичавших южноамериканских попугаев,
гоняющихся каждый вечер за уходящим солнцем,
словно подростки за обидчиком у дверей бара.
На сосну прилетает удод и проверяет, есть ли кто
дома. В целом квартал, построенный в 30-е годы
прошлого века, напоминает Малаховку того же
времени – то есть, собственно, то время.
Его дух держится в этих домах и садах, будто
в пустой бутылке из-под хорошего алкоголя.

Теннисный клуб. Религиозная школа.
Международное христианское посольство.
Поворот.
Кто он мне, это трогательное
существо на поводке? Член семьи? Да. Еще один
ребенок? Нет. Видимо, это больше всего похоже
на раба в старые времена. Живая деталь интерьера.
Рабы могут быть любимыми, своими , домашними.
Но есть дистанция неравенства, иерархия чувств,
разная любовь. И любовь к своей собаке вполне
претендент на участие в первой пятерке: после
любви к близким, любви к своему делу…
Правда, Боб?

В сумерках, между зрелостью и старостью,
красное вино на белом столе, в саду
у очередной подруги, он подводит итоги:
итоги подвели его. Что же пошло не так?
Он был честолюбив и талантлив, одно
дополняло другое. Где изъян? Он не может
понять, и не может понять, он ли не может
понять или это вообще невозможно.

Морщится от недоумения, жесткого,
как внезапная боль. Рисунок морщин
повторяет эту гримасу, которая
повторяется многие годы.
При новом приступе картина
разрушения непониманием
очищается и проявляется, словно
на слепой стене в глухом переулке
граффити после дождя.

Счастье непознаваемости.
Восторг недоумения.
Тоска от красоты природы.
Переполненность пустотой.
Клаустрофобия от открытости пространства.
Оргазм отчаяния, не связанного с
внешними обстоятельствами.

Хороший уик-энд
в красивом месте с любимыми людьми.

Ты не можешь оставаться «юным Вертером» —
ролевая модель сентиментального героя
своих переживаний – если старше Вертера
еще на одну его жизнь. Это выглядит
как пожилые дамы с распущенными
по-девичьи волосами. И так же неуместно
переживание старости и болезней после 50-ти —
потому что тавтология. Ужас пустоты,
пустота ужаса. Пужас устоты.