Александр Бараш - Образ жизни (сборник)

Разочарование слишком естественно, как сон
ночью. Энтузиазм сопротивления слабости
слишком искусственен – не экологичен.
Энтузиазм разочарования – приближает
к тому, что пытаешься отдалить. Хотя
довольно трудно разделить жизнь и
нас. Идя к ней, оказываешься
ближе к себе.

Недалеко от моего дома, в тупиковом
переулке, в одичавшем саду есть
здание в строительных лесах.
Невозможно понять, оно растет
или разваливается. В любом случае,
это вряд ли от него зависит. А пока
здесь только каркас существования,
свет, время, взгляд прохожего.

Все на месте: ощерившиеся челюсти
замков, коты в сапогах на мотоциклах,
в байкерской черной коже… Мир братьев Гримм,
средневековья в обложке немецкого романтизма.
Но вдобавок обнаружилось – ошеломительно, как
разблокированное воспоминание – насколько это
еще одна родина, в прямом, «физическом» смысле.
Я не искал здесь идентификации – она нашла меня.
Очаг ашкеназийских евреев – да, но чтобы
любая стена очередной еврейской улочки – будто
коврик с озером и горами над кроватью в детстве?
Ощущение родства – как с украинскими местечками
и русским языком.

Безлюдная узкая улица, спускающаяся к реке:
пустой кокон места, где жили предки и теперь
порхают бабочки их потомков – наши дети… Замок
немецкого барона на горе, по-прежнему носящей
кельтское имя… Утес Лорелеи, бывшее святилище
кельтов… Каждый прогулочный паром заводит,
проплывая мимо, немецкую народную песню на стихи
еврея-ренегата Гейне. Водовороты самоопределения…
Средневековая Европа, кельтские мифы – еще две
родины. Сколько их может быть? Как же мы, бедные,
богаты. Выбирай, что хочешь.

Или просто бреди
по заповедникам и национальным паркам ассоциаций
и идентификаций, беспредметной тоски и предметного,
тактильного путешествия, от внутреннего к внешнему,
и обратно… – петтинг с тканью и существом
существования.

Облака, стоявшие утром между нами
и маленьким городком глубоко в долине, уходят,
словно день протер очки. Открывается
горизонт – чистый, как сон без сновидений.

Здесь всегда транзит, перевал, переход.
Почти никакого культурно-исторического груза.
Последнее резонансное событие —
убийство неолитического охотника
за сотню километров отсюда.
И то он сохранился во льду почти полностью.

Стрелки сосен показывают полдень в горах.
Мы смотрим на это из своего параллельного
измерения, и там – другая пустота,
с повышенным давлением исторического опыта,
смесь воспаленной необходимости действовать
и изнеможения,
средиземноморский коктейль:
половина вечно-юной амбивалентности,
половина – посмертной рефлексии.

Мы анонимны, как партизаны
в войне за независимость
транзитного существования.
Прозрачная капсула поезда бесшумно скользит
между рекой и шоссе, иногда отражаясь
в стеклах типовых коттеджей и ангаров.
«Homo Transitus».

Вокзал северно-европейского города.
Уютно-пасмурно, освежающий сырой сквозняк,
асфальт пустого перрона, чистый и пористый,
как свежевыбритая щека.

Боковое зрение уже прихватывает
привокзальную площадь, полупустую,
с оголенной геометрией автобусных остановок,
дома за ней, и память сравнивает,
играя на опережение
с новым опытом.

А вот и мансарда с щелью вида
на костистые колючие пасти и хвосты
готических драконов, оцепеневших в ходе
переваривания исторических событий.

Казалось бы – не присходит ничего,
то там, то тут… на скамейке у главного собора,
у фонтана под городской стеной,
на пластиковом стуле над вторым за день
даббл-эспрессо, а находишься
в полном, словно сдувшийся шарик,
изнеможении.

И оказывается, что запомнил
больше, чем потом можешь вспомнить
за такой же промежуток времени – будто
съемочная аппаратура,
не зависимая от хозяина.

Скорее всего, внимательность к деталям
вызвана отсутствием связи с ними.
В световой яме
между собой и миром,
землей и небом,
Homo Transitus.