Владимир Корнилов - Музыка для себя

Мужчины себя уронили,
На то была бездна причин.
А женщины — те и доныне
Рожают и нежат мужчин.

Давно вся надежда и вера
На них, нешироких в кости;
До лучшего времени века
Надеются нас донести.

И носят, рожают и нянчат,
Как корни, из тьмы гонят ввысь,
И скорбно по-бабьему плачут,
Что помыслы их не сбылись.

С лихвою дождя и снега,
Приперченного тоской,
В неполные четверть века
Изведала ты со мной.

Но, может, не вовсе втуне
Иные года пройдут?
Припомни, как мы в Батуми
Удрали из Гудаут.

Припомни базар горластый,
Что смахивал на бедлам.
Какие творили яства
По разным его углам!

И жаренье на шампуре,
И много чего еще,
И хаши, и хачапури,
И лобио, и харчо.

…А помнишь, и в Ереване
Был рынок совсем не слаб,
И мы с тобой пировали,
В лаваш завернув кебаб.

И мы с тобой колесили,
Аж ветер гудел в ушах!
С утра мы в Эчмиадзине,
А в полдень мчим в Арташат.

В Гегарде, и в Аштараке,
И сплошь по дороге всей,
Неверующие бедняги,
Шалели мы от церквей.

В Армении нету моря,
Армения на горах.
От моря — стране на горе —
Христа отогнал аллах.

С того-то так щедро храмы
Росли на отрогах гор
И хоть не лечили раны,
Зато просветляли взор.

…Дорожные впечатления —
Базарный пейзаж и та
Высокого назначенья
Суровая красота —

Снегам вопреки и ливням,
Гудящим и день и ночь,
Наверное, помогли нам
Немалое превозмочь.

Тянулось не год, не года —
Поболее десятилетия,
И ярко светили тогда
Огни-миражи Шереметьева.

А мы не глядели, и бед
С обидами не подытожили,
И вынесли вес этих лет,
И выжили, дожили, ожили.
И помнили только одно:

Что нет ни второго, ни третьего,
Что только такое дано,
И нет за Москвой Шереметьева,

А лишь незабудки в росе,
И рельсы в предутреннем инее,
И синие лес и шоссе,
И местные авиалинии.

Не готов я к свободе —
По своей ли вине?
Ведь свободы в заводе
Не бывало при мне.

Никакой мой прапрадед
И ни прадед, ни дед
Не молил христа ради:
«Дай, подай!», видел: нет.

Что такое свобода?
Это кладезь утех?
Или это забота
О себе после всех?

Счастье или несчастье,
Сбросив зависть и спесь,
Распахнуть душу настежь,
А в чужую не лезть?

Океаны тут пота,
Гималаи труда!
Да она ж несвободы
Тяжелее куда.

Я ведь ждал ее тоже
Столько долгих годов,
Ждал до боли, до дрожи,
А пришла — не готов.

Я иду по эстакаде —
Эстакада хороша!
Но душа опять в досаде:
За душою ни гроша.

А на эстакаде снегу,
Как на кладбище в селе…
И несладко человеку,
Если сам он по себе.

Я иду, замерзши зверски,
Чем-то родственный зверью,
И поскольку больше не с кем
С эстакадой говорю:

«Лихо ты своё сказала —
Хоть в бетоне, а легка,
Аж до Рижского вокзала
От Сокольников легла!

Перехватывает горло,
Чуть начну про это речь:
Каждому бы так просторно
На сердце навечно лечь!..»

Стих не жалобная книга,
А полундра и аврал!..
Но для праведного крика
Маловато я набрал.

И несу свою бодягу
Никому ни ко двору,
И не ведаю, где лягу,
Если все-таки помру.

На площади на Маяковской
Гремят барабаны и медь.
С охотою не стариковской
В толпу затесался смотреть.

Во всю батальонную силу
Играет оркестр духовой,
Как вырыли немцу могилу
В суровых полях под Москвой.

И холодом бьет по подошвам
Знакомая звонкая дрожь,
И помню, что все это в прошлом,
В сверхпрошлом, а всё-таки, все ж…

И с мукою давней и тайной,
И с полупонятной тоской
Гляжу, как, свернув с Триумфальной,
Идет батальон по Тверской…

Пошли косяком годовщины,
А жизни остался лоскут;
И вроде совсем без причины
Последние слезы текут.

Ну и стояло пекло!
Ну, доложу, пекло!
Тут не опишешь бегло,—
Время едва текло.