Владимир Корнилов - «Каменщик, каменщик...»

На семьдесят втором году Челышев жалостно напоминал мальчишку. Тощий, невысокий, он даже обижался невзросло, от чего седой хохолок петушился на темени.

— Ты, Пашет, злиться не умеешь и не пробуй, — смеялась Женя, вторая жена старика. Она была много моложе Павла Родионовича, он ее обожал, но вбил себе в голову, что Женя непременно его бросит. Не сегодня-завтра заскочит к некоему удачливому сослуживцу и останется навечно. Женя очаровательна, Женя умница. Он же, Челышев, и раньше-то считался заурядсубъектом, а теперь и вовсе нуль — пенсионер с Бог знает каким стажем.

Каждое утро, едва за женой захлопывалась дверь, старика душил страх неминуемого сиротства. Под вечер предчувствие обращалось в уверенность: все кончено, жена не вернется, жить незачем…

Проходил час, другой, третий. Старик, словно наказанный ребенок, упоенно воображал себя покинутым, тяжелобольным, даже мертвым, и Женя потом долго выволакивала его из этого печального запределья.

— Ну что ты?.. Ну, задержалась… Я ведь советская замотанная женщина. Москвичка. Утром не хочу идти на работу, а вечером — домой.

— Не смешно, — морщился Челышев, но как-то стихал до утра.

Сегодня была суббота. Женя осталась дома, но старик все равно ожидал подвоха. И впрямь — после завтрака она, раскрыв на секретере пишущую машинку и распухшие, неопрятного вида тетради, сказала, как отсекла:

— До двух не надоедай.

«Гришку перепечатывать будет», — догадался старик.

Гришка, Григорий Яковлевич Токарев, его зять, был писатель, точнее — критик.

Но машинки и тетрадей Жене показалось мало. Бережно, словно хотела украсить комнату, она поставила на верх секретера стопку книг в мягких и жестких обложках.

«Их-то зачем?..» — помрачнел старик и побрел в кухню, надеясь отвлечься по хозяйству, но все — от мойки до белых полок сияло, как в день въезда. С домашней работой Женя расправлялась мгновенно.

— Пашет, займись чем-нибудь и не изображай страдальца, — сказала жена. Челышев притворился было, что не слышит, но, не выдержав одиночества, вернулся в комнату и спросил:

— Что, машинистки найти не мог твой Токарев?

— Это нельзя отдавать на сторону, — улыбнулась Женя и, несмотря на седину и дымчатые очки, показалась Челышеву такой же, какой он встретил ее в год Победы. Обидевшись, что улыбка жены обращена не к нему, а к зятю, старик сокрушенно махнул рукой и стопка книг полетела на пол.

— Сядь. Не мельтешись. Ну вот, помял…

Опередив мужа, Женя подняла книги.

— Я их собрала для Надюхи.

Надька, сестра челышевского зятя, подруга Жени, жила в Нью-Йорке.

— Но это макулатура для утильной палатки! — сказал старик.

— Так считаем ты и я, — неохотно согласилась Женя. — А Надюхе приятно прочесть на супере «Гр. Токарев».

— Сам пусть доставляет ей такую приятность!

— Пашет, перестань. Отлично знаешь: он тридцать лет скрывал, где сестра. У него, помимо Надьки, куча неприятностей: все статьи отвергают. А начнет переписку с Америкой, сразу смекнут: решил уехать…

«Себя бы поберегла, — подумал Челышев. — Гришке-то чего спасаться? Вольная птица… А ты, как пришитая, сидишь в лаборатории. Вот вышвырнут оттуда за Надюху и уж точно никуда не возьмут. Биография подпорченная и все-таки возраст…» Но вслух он сказал:

— Нечего Токареву тебя эксплуатировать.

— Никакой эксплуатации! Сама вызвалась.

— И напрасно. Лупишь без роздыха. Сердце поберегла б.

— Печатаю, как привыкла. А сердце в порядке.

Женя ждала, что старик напомнит ей о стенокардии, и тогда она возразит, что до пенсии все равно должна работать. Но он промолчал, и Евгения Сергеевна примиряюще улыбнулась:

— Я, Пашет, в полном здравии. И потом — это хорошие мемуары. Ты бы тоже прочел. Он, кстати, тебя упоминает и Варвару Алексеевну…

Варвара Алексеевна, первая жена Челышева, нынче умирала от рака.

— Уж тещу свою мог бы оставить в покое… — рассердился старик и принялся ходить по комнате, надеясь отвлечь жену от машинки.

— Пашет, я просила: чем-нибудь займись, — не выдержала Женя.

— Занят. Смотрю, как размножаешь сплетни и пакости.

Женины пальцы повисли на клавишах, глаза за дымчатыми стеклами замигали.

— Прежде чем обижать, прочел бы…

— Читал твоего Гришку. Ничего, кроме благоглупостей, не выудил.

— Но это совсем другое: не критика, а воспоминания. Талантливые воспоминания.

— Расхваливаешь так, словно сама их написала. Вы что — сиамские близнецы?