Юрий Агеев - Родник пробивается в скалах

Так и жил бы он, ничьей рукою
Не встревожен, так же свеж и чист,
Но однажды в этот край покоя
Вторгся, страх презревший, альпинист.

Лез по скалам он, как по ступеням,
И вершин без счёта покорил,
Чужд был сожаленьям и сомненьям,
И цветистых слов не говорил.

Тот, кому победы мало значат,
Сделал на вершину первый шаг,
И сорвал цветок, как приз удачи,
А потом впихнул его в рюкзак.

И — назад, свою развеяв скуку,
Покоряя дальше белый свет.
Но тому, кто поднимает руку
На красу Земли, спасенья нет.

Зашатался камень под рукою,
Задрожал и канул свод небес.
Покоритель спит в краю покоя,
Рядом с ним — увядший Эдельвейс.

Что ж, на свете всякое бывает, —
Погибают люди там и тут…
Горы боль свою не забывают,
Эдельвейсы снова прорастут.

По проспекту ходят люди,
Сверху — точно муравьи, —
Так о нас и боги судят,
Без пристрастья и любви.

Мчатся разные машины,
Отравляя мир вокруг,
Ну а мне с моей вершины
Грузовик — и тот, как жук.

Просыпаюсь — сразу к свету,
Вся отдушина — балкон.
У кого балкона нету, —
Жизнь влачит в плену окон.

Поутру на воздух выйду,
Сигарету закурю,
Сам себе прощу обиду,
Сам с собой поговорю.

Не хожу давно к знакомым
И скупее стал в речах
Потому, что лифт поломан,
А вода — лишь по ночам.

Сталь куют за стенкой справа,
Слева крутят «Бони М»,
Снизу тетка злого нрава
Сочиняет тьму проблем.

Но о том ли все мечтали?
Знали бы, как мне вас жаль!
Ах, какие видно дали,
Если вглядываться в даль…

Люд в свои стремится норы,
Скукой мается, а зря.
Надоел мне этот город,
Между нами говоря.

Бьёшь баклуши на работе, —
До зарплаты как дожить? —
И ещё не старый, вроде,
А куда исчезла прыть?

Годы мчатся неуклонно,
Скоро пенсия
— и что ж?
Сиганул бы я с балкона,
Да на землю упадёшь.

Но все беды, словно мыши,
Убегают в никуда,
Если дождь идёт по крыше,
С потолка течёт вода.

Если с крыши, если с крыши
Тихо капает вода…

Вот взять бы и расколдовать
Звон капель, дробь в окно,
И записать в свою тетрадь
Решенье хоть одно.

Но вместо слов дыханьем снов —
Нет сил их удержать, —
Смывая пыль со всех основ,
Дожди идут опять.

С десяток столов и стойка,
Где борщ, котлеты, компот,
А хлеб — хватай его столько,
Сколько рука наберет.

Прибавишь стакан сметаны,
И всё это на поднос,
И дешево, как ни странно,
И съесть это — не вопрос.

Подсядешь к окну, и сыто
Икнешь полчаса спустя.
Столовая общепита,
Живу, о тебе грустя.

Погиб поэт, но есть другой,
Не менее опасный,
Его недрогнувшей рукой
Написан стих ужасный.

Он забияка и фрондёр,
Гроза кокеток светских,
Поклонник демона и гор,
И шуток изуверских.

Им недоволен царь и двор:
Откуда столько понта?
Идет душок с Шотландских гор
От прадеда Лермонта.

Ему и ссылка — не беда,
Он взял себе в обычай
Хлестать, как будто спирт — вода,
С приятелем Казбичем.

Между боями сочинял,
Публиковался редко,
Подозревая, что попал
К жандармам на заметку.

Жил, вынося свою тюрьму,
Поглядывал на тучи,
И зло наскучило ему,
И он ему наскучил.

И пулю предпочтя ножу,
Помедлил на мгновенье,
Сказав: «Печально я гляжу
На наше поколенье».

О том же, как погиб поэт,
Как чтим он в каждой сакле,
Сказал литературовед
Андронников Ираклий.