Array Антология - За границами снов

А вот этого она не понимает? В самом деле? Это значит всего лишь, что по артериям ее потекла кровь венозная, а по венам – к сердцу – артериальная, которая уносила из тела и мозга кислород. Это значит, Эина, а не Цербера память стала стремительно молодеть.

Поначалу никто ничего не заметил, кроме птиц, но они молчали, как всегда.

А Эя в своем бедном сердечке пережила в обратном порядке всю свою короткую жизнь – все запахи, и метаморфозы, и терзания, и надежды, – и вот она опять в зверином загривке, в украденном сне… И только здесь она на миг замерла… вскрикнула… Ее сердце не смогло вынести утраты того, чем была вся ее жизнь – любви… Оно оглушительно бухнуло в последний раз… и остановилось. Эя прошептала Имя Бога Бурой Равнины, громко и внятно, после чего уснула навеки. Но, наверное, именно потому, что она ничего в своей жизни не знала, кроме зверя и своей любви к нему, она умерла счастливой.

Ее последний вздох лег в ладони молодого ветра, а под ноги ошарашенного, ничего не понимающего Цербера скатились две ее последние слезы, которые, коснувшись земли, превратились в два огромных, красивейших агата.

Представляет ли она, что творилось в душе зверя, в один момент и без всякой видимой причины лишившегося с таким трудом добытой любви, что выжигает мозг, и такого короткого счастья? Что с ним, ничего, кроме них и умершей на его руках возлюбленной, не помнящего ни о себе, ни обо всем этом гребаном мире, происходило, в состоянии ли кто-нибудь представить? В общем, все правильно: в душе у зверя стало еще темней.

Бесконечных сорок четыре дня метался Цербер по равнине, воя от тоски, возможно, сам того не зная, он искал сородичей, или льва, или волчицу, может, он искал грифона или медведицу, а может, разноцветного единорога, вполне вероятно, искал он кого-то другого – чтобы молить, простить или убить, – но он не нашел никого: все живое на равнине попряталось, все, кроме надменных птиц и ветра, ибо ветру неведом страх, он единственный мог бы выслушать зверя, но молиться ветру не пришло в несчастную голову Цербера. А когда не осталось у него ни слез, ни сил, ни надежды, – на сорок пятый день (это была середина недели, и тучи вместо снега сыпали на землю пепел), Цербер похоронил Эю на вершине холма, ее сердце, печень, икры, и все остальное содержимое внутри полостей ее кожи, из самой же кожи, выдубленной его слезами, он сделал мешочек, куда положил два агата, а молодой ветер аккуратно опустил туда последний вдох Вишневой Горностайки.

И поплыл над равниной запах, тяжелый и смрадный. Его сорок пятый запах. Запах Цербера Познавшего И Потерявшего Любовь. Запах лютой звериной ненависти.

Молодой ветер отвалил, взволнованно спотыкаясь о камни (он решил стать старше, повзрослеть наконец), камни вжали свои мшистые головы в пепельные плечи равнины, даже птицы взмыли выше, к самым-самым свинцово-лиловым тучам, – все, кроме одной. Она заложила новый плавный вираж и коснулась земли. В ее темных, разных глазах во второй раз отразился курган и в первый – два очень похожих зверя, в которых было понемногу от пса, медведя и кота.

Цербер тоже все понял правильно.

Он во весь опор понесся к кургану.

Мешочек стильной фенечкой болтался на его шее.

С земли попасть в курган было гораздо труднее, чем с неба: широченный глубокий овраг, бывший когда-то руслом великой реки, дальше – стаи голодных стигийских псов, на самом деле давно исчезнувших, но боящихся себе в этом признаться, фанатичные двуногие твари, защищавшие все подходы к кургану не на жизнь, а на смерть (и не потому, что их об этом просил Слепой Бог – ему-то как раз было до фени, – а потому просто, что ничего другого они не умели и совсем не хотели учиться); самый же вход в курган стерегли могучие мудрые сфинксы. Но зверю было плевать, ему было абсолютно нечего терять – вероятно, в этом была большая часть его силы.

Овраг он перелетел одним махом – на черных крыльях звериной ненависти. Изнуренные собственным страхом псы при виде его ломились во все стороны, кто куда – Цербер ведь был из породы церберов, пусть разжалованный, но сохранивший свое грозное имя. С двуногими, правда, пришлось повозиться, но, когда их стало слишком много, а Церберу – совсем невмоготу, он открыл мешочек и вобрал в себя последний вдох своей любимой. И стали ярче гореть глаза, испепеляющим огнем, его пульс и внутренний ритм ускорились многократно, он стал настолько скор, что мог ступить на полшага в будущее. И твари наконец не выдержали – отступили.