Array Антология - За границами снов

Даша прошептала сонно: «Это все немцы», – она лежала там же – на моем плече, с закрытыми глазами.

Саму же бабочку он игнорировал по-прежнему. Он привык все происходящее воспринимать как должное, и, вполне вероятно, он ее все это время видел, но поскольку его память молчала, молчал и он.

Снова потянулись бурые дни с повторяющимися запахами, которые вскоре все сбродили в один – тупое отчаяние и легкую боль на фоне мускусных будней.

Чего только не делала с собой бабочка, как не меняла свое имя, кем только не становилась – лучиком солнца, криком сойки, водой, эхом от удара хвостом, мышью, которых зверь всегда презирал, песчинкой, вызывающей чих, однажды прикинулась тучей – все тщетно… И вот только когда в имени бабочки осталось ровно два слога и две буквы, а ее надежде и терпению – два последних вдоха, Цербер неожиданно и внятно обратился к ней. По имени.

Он сказал: «Эй, ты!»

Эя (таково на тот момент было полное имя бабочки) сразу и не вкурила, что это он ей, она думала: как это все же печально – когда против тоски и отчаяния у тебя всего-то и есть что две буквы и четыре вдоха; но Цербер смотрел на нее. Он сказал: «Эй, ты, зверушка, прекрати мельтешить у меня перед носом. Ты поднимаешь слишком много пыли».

Бабочка, к тому моменту уже давно не бабочкой бывшая, а зрелой, даже чуточку переспевшей барышней, с телом гибкой куницы, глазами ночи, ловкостью и грацией горностайки, она сказала своим нежным, чуть звенящим от волнения голосом, неожиданно даже для себя: «Gut, – и, вконец смутившись, добавила: – Ya, уа!»

– Кто ты такая, красавица? – спросил Цербер, рассматривая ее с удовольствием. Он находил действительно красивым весь ее облик: переливчатая мягкая шуба цвета вишни, уши торчком, волнение и страсть в голосе. – Как твое имя?

– Ах, – отвечает та, – зовут меня Эя, и я так рада, так счастлива… – Она рассказывает ему обо всем. Об украденном сне, о его равнодушии и своей любви, как ради своей любви она осмелилась слетать к богу в курган, обо всех своих метаморфозах говорит бабочка, о надежде и отчаянии, только про птиц почему-то она не говорит ни слова. – Но теперь, – итожит малыха, – все хорошо. Ты заметил меня и назвал по имени. Теперь я останусь навеки такой. Вишневой Горностайкой по имени Эя, и… Я так люблю тебя, Цербер!

– О! – галантно взвыл разжалованный цербер, Цербер Разжалобленный. Он падает перед ней на колени, потом на спину, он весь извивается и перебирает конечностями, он фыркает униженно, он просит ее простить великодушно тупоголового мутанта, если бы он только знал о ее любви, о любви вообще, если бы он хоть что-нибудь мог об этом вспомнить… И разумеется, он тоже признается ей в любви, а она прыгает от радости – сначала вокруг него, а потом на него – и они вместе качаются в пыли и грязи, визжа и рыча от восторга и предвкушения чего-то еще…

И над равниной поплыл запах их совместного счастья, запах цветущих вишневых садов и дубовых почек, его почуяли даже надменные молчаливые птицы, они даже синхронно вздохнули перед тем, как заложить новый плавный вираж, вздохнули грустно, ибо знали кое-что о целебном немилосердном времени, его свойствах и…

– Но ведь все кончилось хорошо, – не то спрашивает, не то констатирует Даша, – они жили долго и счастливо, любили друг друга и умерли в один день. Так?

– Науратли, – отвечает ей Гера, не меняя позы, – если ты не знаешь, понятия «долго» и «счастливо» одно другое взаимоисключают.

– Только не в сказках, – она открыла глаза.

– Но это еще не конец… – ты говоришь ей. – Слушай дальше. Разумеется, они любили друг друга, разумеется, они не уставали открывать для себя все радости совместного бытия, и, конечно же, они занимались любовью где ни попадя и себя не помня, проникая во все нюансы эротических наслаждений, знаешь, они даже очень долго не пресыщались этим делом, но…

– Что? – спрашивает Даша и медленно тянется за сигаретами.

– Они не попытались проникнуть в суть межвидовых половых противоречий.

– Ну-ка, ну-ка, – из-за окна потянуло воем, и ты думаешь, не волчьим ли.

– А противоречия, – продолжает Гера, – о которых речь, прежде всего параметрического порядка (Даша думает: «Все люди такие разные. Поэтому нет в мире порядка»). – Эя ведь была небольшой гибкой зверушкой, а Цербер – здоровенным стигийским мутантом. Он, конечно, был нежным и внимательным любовником, но временами входил в раж.

Она ведь понимает, о чем он? Она шепчет, что да, понимает.

– И в такие моменты его нечеловечески огромный дрын натурально доставал до ее сердечка. Эе эти прикосновения даже нравились, она как будто умирала всякий раз, кончая, но от частых генитально-моторных контактов в один прекрасный момент ее сердце стало стучать в обратную сторону.